Ознакомительная версия.
– Терпимо.
– Благодарю, Аверьян Леонидович, – сказала Надя. – Утром верну в целости и сохранности. А сейчас сыграю для вас, пока вы будете курить свои противные сигары.
Они перешли в гостиную. Мужчины неспешно, со вкусом курили, а Надя села к роялю и по памяти, без нот играла им, пока в дверь осторожно не заглянула Феничка:
– Пора, барышня!.. – загробным шепотом возвестила она.
– Пора девичьих забав, – пояснила Наденька. – Извините нас, господа.
Девушки поднялись в спальню Нади, зажгли свечи, потушили яркую керосиновую лампу. Сразу почему-то стало тревожно, и Надя сказала приглушенно:
– Зеркала надо завесить.
– Как при покойнике, что ли?
– Не знаю, но так полагается.
– Ой, не нравится мне все это, – вздохнула Феничка, занавешивая оба зеркала. – Ну, а теперь что?
– Ждать, когда полночь пробьет.
– Страсть-то какая…
Девушки уселись рядом и примолкли. Чуть потрескивая, горели свечи, тени дрожали на стенах. Было жутковато, и Феничка вцепилась в руку своей хозяйки. Наконец снизу, из гостиной, донеслись гулкие удары напольных часов.
– Нечистой силы время пробило, – прошептала Феничка. – А теперь что?
– Теперь?.. За ворота – башмачок. Ты принесла башмачок?
– Принесла. Во двор, что ли, с ним выходить? Обсмеют.
– Давай в окно выкинем.
– Так окна на зиму заклеены.
– Тогда… – Наденька задумалась. – В форточку бросай.
– Я?
– Ну, у нас же один башмак.
Феничка покорно влезла на подоконник, открыла форточку. Надя подала старый башмак, и горничная тут же вышвырнула его.
– За ворота бросила?
– В сад. Окна-то ваши в сад выходят, а двор эвона с другой стороны совсем.
– Ну, ладно, – согласилась Наденька и забормотала: – «За ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…» Тут у нас не совсем так, как у Жуковского. Дальше – «снег пололи». Ты умеешь снег полоть?
– А зачем его полоть? – удивилась Феничка и наставительно пояснила: – Полют грядки, барышня.
– Что-то пока у нас плохо получается, – вздохнула Надя. – После этого… После этого нам придется все равно выходить во двор.
– Зачем?
– Под окнами слушать.
– А, это интересно! – оживилась Феничка.
Девушки быстро оделись и через черный ход осторожно, боясь скрипнуть ступенькой, спустились во двор.
– Слушай очень внимательно, это важно, – прошептала Надя. – За мной к первому окну, где виден свет.
Они прокрались к освещенному окошку и замерли, навострив уши.
– Молчат там…
– Тихо!.. – зашипела Наденька.
– На круг – две тысячи, – вдруг еле слышно донесся мужской голос. – Не мало, не мало…
– Это Евстафий Селиверстович, – почти беззвучно пояснила Надя. – Отчет пишет…
– Чего пишет?
– Тише!..
– Конечно, ради праздника ничего не жаль, однако… – бормотал тем временем Зализо.
Наденька оттащила Феничку от окна:
– Отчет – это неинтересно. Пойдем к следующему окну.
В следующем окне была открыта форточка и распахнуты шторы. Девушки подкрались, осторожно заглянули.
Это была гостиная. В креслах уютно покуривали Беневоленский и Иван.
– При семидневной обороне Шипки я окончательно понял, сколь опасна революция для России. Представь себе обезумевшую толпу под зеленым знаменем Пророка и столь же обезумевшую – под русским знаменем. Я все время видел перед глазами эти толпы вооруженных людей, когда залечивал отпиленную по локоть руку.
– Ты не прав, Аверьян. То была война за свободу.
– Я не говорю об оценках, поскольку то, что одна сторона считает плюсом, противоположная считает минусом, и наоборот. Я говорю об ожесточении людей. Безумном, неуправляемом ожесточении… Великая Французская революция тоже была борьбой за свободу, но сколь же кровава и жестока она была. А революция в России обречена на еще большую кровь.
– Мы, по-твоему, более жестоки?
– Три четверти нашего народа обижали, угнетали и держали в нищете добрые полтысячи лет. Такое не забывается, Иван, вспомни разинщину и пугачевщину.
– Когда это было…
– Вчера, – строго сказал Беневоленский. – Народ не знает истории, для него существует только вчера и сегодня. И – завтра, если в этом «завтра» ему пообещают молочные реки и кисельные берега.
Феничка разочарованно вздохнула:
– Скушно, барышня…
– Подожди, – строго шепнула Надя.
– …В городах станут вешать генералов и сановников, в деревнях – помещиков, в российской глухомани – офицеров и чиновников. Россия не просто огромна и космата, как мамонт, – Россия раздроблена. Две столицы и сотни губернских городов, губернские города и уезды, уезды и миллионы деревень, хуторов, аулов, кишлаков. И в каждом – свой уклад, свои отношения, свои начальники, чиновники, богачи и бедняки. И везде, везде решительно господство произвола, а не закона. Произвола, Иван, а произвол порождает обиженных. И толпы этих обиженных ринутся давить обидчиков, как только почувствуют безнаказанность. Поэтому бороться за свободу у нас можно только постепенно, только парламентским путем…
– При отсутствии парламента? – усмехнулся Иван.
– Вот! – громко сказал Аверьян Леонидович. – Ты сам обозначил первый пункт программы: борьба за конституционную монархию как первую ступень буржуазной демократической революции. А далее – только через Государственную думу, или как там еще будет называться этот выборный орган. Иначе – неминуемый бунт. Бессмысленный и беспощадный, как бессмысленна и беспощадна сама толпа…
Устраиваясь поудобнее, – ноги затекли – Наденька не устояла и съехала вниз. Беневоленский замолчал, встал с кресла.
– Под окном кто-то…
– Бежим!.. – еле слышно скомандовала Надя и первой бросилась бежать.
Девушки влетели в дом, по черной лестнице через две ступеньки помчались наверх и перевели дух только в комнате, где горели свечи.
– Хватит с нас, – задыхаясь, сказала Наденька.
– А как же курица? – спросила Феничка. – Я черную принесла, у меня в корзинке сидит.
– Мы узнали то, что нас ожидает, – строго пояснила Надя. – Осталось разгадать. Ступай к себе и разгадывай. Только сначала зажги лампу и погаси свечки.
– Покойной ночи, барышня, – радостно сказала горничная, видевшая в гадании очередную барскую причуду.
– Спокойной ночи.
Наденька разделась, накинула ночную рубашку, забралась под одеяло и начала размышлять над услышанным. Но мысли разбегались и путались, и через несколько минут она уже сладко спала.
Утром она спустилась в столовую несколько настороженной, но никто о гадании и не вспомнил. Даже Аверьян Леонидович, когда Надя надела ему на палец обручальное кольцо. Может быть, ждали, что она сама расскажет, но тут бесшумно вошел Евстафий Селиверстович, смешав все ожидания.
– Доброго утречка и приятного аппетита. Иван Иванович, вас староста из Высокого спрашивает. Говорит, мол, на минуточку, так что извините великодушно.
Иван тотчас же вышел, отсутствовал недолго, а вернулся явно огорченным.
– Что-то случилось? – спросил Беневоленский.
– Да так, ерунда, – Иван невесело усмехнулся. – С елки в селе ночью кто-то все украшения снял. Частью побил, частью унес. Мелочь, конечно, а неприятно.
– Какая гадость! – громко сказала Надежда.
– Раньше этого не водилось.
– Там же – мамины подарки. Ты помнишь мамины подарки? Она же сама, собственными руками делала их, мне Варя рассказывала!.. Мы им праздник устроили, а они…
– Смена веков есть смена знамен, – усмехнулся Аверьян Леонидович. – Так, кажется, говаривал ваш батюшка?
– Прости, Ваня, но я уеду. – Надежда бросила вилку. – Вот они, счета. Две тысячи… Две тысячи воров и хамов, видеть их не могу!
И быстро вышла из комнаты, почувствовав, что слезы вот-вот потекут по щекам.
Мужчины продолжали завтрак в молчании. Потом Иван вдруг встал, вышел в буфетную и принес графинчик с двумя рюмками. Молча налил.
– Водка? – насторожился Беневоленский.
– Ты прав, Аверьян. И отец прав. Смена знамен!
И залпом выпил рюмку.
Через сутки они тихо и грустно провожали Наденьку. Феничка уже прошла в вагон, распаковывалась в купе, а Надя смотрела на Ивана в упор, уже не скрывая слез.
– Береги себя, Ваничка. Умоляю тебя.
– Я поживу здесь немного, Наденька, – со значением сказал Беневоленский.
– Приезжайте к нам, Аверьян Леонидович. Мы будем очень рады вас видеть. И Варя, и дядя Роман, и я. Вы же – Машина любовь, это больше, чем просто родственник.
– Непременно приеду, Наденька. Только, если позволите, после коронации. Когда в Москве потише станет. Мой поклон всем Олексиным и Хомяковым.
Девушки приехали в Москву на следующий день. В первый же вечер, за ужином, Надю подробно расспрашивали о житье в Высоком. Но отвечала она скованно и неохотно, а о разоренной елке вообще умолчала. Но после ужина уединилась с Варварой.
– Я покаялась на маминой могиле. Теперь хочу покаяться перед тобой.
Ознакомительная версия.
