тех пор как донесли, у нас перестали брать деньги.
— Что же? Протекция?
— Какая там протекция! Они сговорились раз навсегда: коль скоро еврей, — принимать! Принимать — и никаких!
— Да что вы говорите? Это серьезно? Или вы смеетесь над нами?
— Смеюсь? Что я за пересмешник такой?
Все трое переглядываются, будто желая прочесть, что у них написано на лицах. Но так как на лицах ничего не написано, мои двое спрашивают у третьего:
— Погодите–ка, как вы сказали? Откуда вы?
— Из Перещепина! — с некоторым раздражением отвечает тот. — Я уже три раза говорил вам: из Малого Перещепина.
— Вы не обижайтесь. Но мы впервые слышим о таком городе.
— Ха–ха–ха! Перещепино — город! Тоже мне город! Перещепино — не город, а городишко, деревня можно сказать, местечко.
— И тем не менее у вас имеется… в этом самом… Как называется местечко? Пер… Пере…
Пассажир из Малого Перещепина сердится уже не на шутку:
— Странные люди! Не можете еврейского слова выговорить, что ли? Пе–ре–ще–пи–но. Пе–ре–ще–пи–но!
— Ну ладно, ладно. Пускай будет Перещепино. Чего же тут сердиться?
— Я не сержусь. Я просто не люблю, когда меня переспрашивают девяносто девять раз об одном и том же.
— Не обижайтесь. Ведь у нас та же болячка, что и у вас. Услыхали, что вашего приняли, вот нас и задело. Потому–то мы и расспрашиваем. Сказать вам по чистой совести, мы никогда не представляли себе, что у вас, в этом… как его там… Пере–Перещепине имеется гимназия!
Перещепенец широко раскрывает глаза и смотрит сердито:
— А кто вам говорил, что у нас в Перещепине имеется гимназия?
Оба мои пассажира с удивлением смотрят на третьего.
— Ведь вы же говорите, что вашего приняли у вас в Перещепине!
Перещепенец смотрит на них с озлоблением. Потом встает и выкрикивает им прямо в лицо:
— В солдаты его приняли! В солдаты! В солдаты!
За окнами уже день. К стеклам приник голубовато–серый свет. Пассажиры помаленьку просыпаются. Один расправляет кости, другой кашляет. Кое–кто собирает свои узлы, готовясь к выходу.
Мои три пассажира разбрелись в разные стороны. Дружба кончилась. Один отвернулся в угол и молча закурил папиросу. Другой раскрыл молитвенник и, прикрыв один глаз, шепчет утренние молитвы. Третий, сердитый пассажир из Малого Перещепина, принялся за еду.
Удивительно: эти трое вдруг почему–то стали чуждаться один другого. Не только не говорят ни слова, но даже не смотрят друг другу в глаза. Как если бы все трое вместе совершили что–то очень нехорошее, постыдное…
Человек из Буэнос–Айреса
В поезде вовсе не так скучно, как некоторые думают. Подобралась бы только хорошая компания. Вот едешь иной раз с каким–нибудь коммерсантом, настоящим дельцом, так и не заметишь, как время пролетит. В другой раз у тебя попутчиком не коммерсант, а так, просто бывалый человек, видавший виды, — умная голова, дока, тертый калач. С таким человеком ехать одно удовольствие, да уму–разуму от него наберешься. А не то бог пошлет просто бойкого соседа, веселого, говорливого, балагура. Он говорит без умолку — рта не закрывает. И только о себе, все только о себе.
Вот с таким–то субъектом довелось мне однажды проехать в поезде довольно изрядное расстояние.
Наше знакомство началось… Ну, с чего обычно начинается вагонное знакомство? С пустяка. Спрашивают: «Не знаете ли, как эта станция называется?» Или: «Не скажете ли, который час?» Или: «Нет ли у вас спичек?» Очень скоро мы с ним окончательно подружились, точно были знакомы невесть сколько времени. На первой же станции, где поезд стоял несколько минут, он подхватил меня под руку, потащил к буфетной стойке и, не спрашивая, пью ли я, велел налить две рюмки коньяку. Затем кивнул мне, приглашая взять вилку. А когда мы покончили со всякими соленьями и закусками, обычными для станционного буфета, он велел подать по кружке пива, достал две сигары — себе и мне, — и наша дружба была скреплена.
— Скажу вам откровенно, без комплиментов, — сказал мой новый знакомый, уже сидя в вагоне, — поверите ли, вы мне сразу понравились. Ну, сразу, с первой же минуты. Едва только я взглянул на вас, как сразу сказал себе: вот с этим человеком можно будет поболтать. Понимаете, не могу сидеть, как бирюк, и молчать. Мне нужно поболтать с живым человеком. Потому–то я и взял билет третьего класса, чтобы иметь с кем душу отвести. Обычно я езжу вторым классом. Ну, а первый, думаете, мне не по карману? У меня и на первый хватит. Скажете, я хвастаю? Нате, смотрите!
Тут мой попутчик быстро достает из заднего кармана брюк туго набитый бумажник, раскрывает и, хлопнув по нему, словно по мягкой подушке, снова сует в карман.
— Не беспокойтесь, найдется еще!
Я разглядываю этого субъекта и никак не могу определить его возраст: ему может быть лет сорок, но может быть и двадцать с небольшим. Лицо круглое, гладкое, чуть–чуть излишне смуглое. Усов, бороды — и следа нет. Глазки — крохотные, масленые, смеющиеся. А сам он — кругленький, маленький, ерзающий, живчик какой–то. Одет он с иголочки, по–модному, именно так, как это мне нравится: белоснежная рубашка с золотыми запонками, пышный галстук с красивой булавкой, новый элегантный синий костюм настоящего английского шевиота, лакированные ботинки, — загляденье! На пальце у него тяжелый золотой перстень с брильянтом, переливающимся на солнце тысячами огней (такому перстню, если только камень в нем не фальшивый, цена не меньше четырех–пяти сотен).
По–моему, самое важное для человека — хорошо одеваться. Сам люблю хорошо одеваться, люблю, когда и другие хорошо одеваются. По одежде я вам сразу определю, приличный это человек или нет. Есть, впрочем, люди, утверждающие, что все это ровно ничего не доказывает. Бывает, говорят они, по одежде — щеголь, а на деле — проходимец. Но если это
