в нынешнем году сеять?
– Немного, – небрежно ответил Капитон Николаевич, – десятин восемьдесят.
– Однако! – изумился дьякон.
– Что ж ему! – вмешался Уля. – Живет… паном!
Капитон Николаевич скромно стал рассматривать папиросу и сильно затягиваться.
– А вот в бытность мою на Кавказе, – начал вдруг Нил Лукьянович, – я в декабре еще цветочки рвал.
Дьякон и тут нашелся.
– Да, – сказал он, – в южных странах совсем не то.
– В Севастополе, – подхватил весело Уля, – небось теперь еще пыль в городе.
При воспоминании о Кавказе Нил Лукьянович, по обыкновению, захотел рассказать что-нибудь про графа Муравьева и только обдумывал, как бы получше свесть разговор на него, а потом уже перейти к анекдотам из жизни разных главнокомандующих – эти анекдоты он ужасно любил. Он столько знал их и читал, что почти разучился иначе начинать свою речь, как не «в бытность свою» и т. д.
Дькон тоже горел нетерпением рассказать что-нибудь, но решительно не мог ничего придумать.
– А вот со мной раз, – начал он нерешительно, – был случай такого рода…
– Постой! – закричал Уля. – Ведь я стихи Яков Савелича привез.
– Про что стихи? – в один голос спросили и дьякон и улан.
– А вот слушайте. Слышали, что недавно у Николая Ивановича мужики ветчину украли? Ну, так стихи называются «Ветчинный допрос». Урядник «хорошо» допрашивал, – пояснил он.
Все приготовились слушать, заранее улыбаясь. Уля вынул несколько исписанных листков из кармана и подал знак к молчанию.
– «Ветчинный допрос», – начал он громко.
Все опять улыбнулись.
Власти все давно уж в сборе, —
продолжал Уля, сдерживая улыбку,
– Суд начнется, значит, вскоре;
Сам урядник правил суд,
Двое старост было тут,
Понятых трех пригласили,
А чтоб власти опросили
По порядку и по чину
И чтоб выяснить причину
Злодеяний столь негодных,
Двух синьоров благородных
Пригласили на дознанье…
Началося заседанье!
– Скандировано прекрасно! – сказал дьякон.
– Ну, слушайте, слушайте:
Протянул урядник ноги,
Ус рукою закрутил
И к стоящим на пороге
С речью грозной приступил:
«Ведь вы знаете, канальство,
Что я высшее начальство!..»
При этих словах все покатились со смеху. Но вдруг на дворе загамели собаки и послышался звон колокольчиков. Все бросились к окну.
– Алексей Михайлович… Коротаев… – забормотал Капитон Николаевич и опрометью бросился на крыльцо встречать настоящего помещика.
Коротаев был действительно «настоящий» помещик, то есть постольку, поскольку очень многие из елецких немелкопоместных могут считаться людьми с состоянием. У него было около шестисот десятин, небольшой крахмальный завод, но была и кипа извещений от дворянского банка, в которых очень вежливо, но и очень внушительно напоминалось, что срок процентам тогда-то. Такие извещения всегда влекли за собой поездки к «скотине» Обухову, и поездки эти были «крайне неприятны»… Согласитесь, господа, что неприятно же человеку с гербом («турухтан на синем поле»), человеку, «к во-ро-там которого это животное прежде не посмело бы в шапке подъехать», бывшему гусару, образованному господину, играющему в любительских спектаклях, – ехать к Обухову и несколько часов крайне неестественно держаться… да, неестественно – как же иначе? Ведь неловко, черт возьми!
Приедешь к нему, к этому Обухову, – дома нет, на «футорь» поехал. Нечего делать – извольте дожидаться! Наконец приезжает.
– А, Алексею Михайловичу! Почтение («ласков, скотина!»).
– Здравствуйте, Вукол Матвеевич. («Матвеевич»! как это вам нравится!) Дело есть («без обиняков стараешься приступить»).
– Дельце-с? Что ж, слава богу! Без делов жить – в опорках быть!
– Мне, видите ли, любезный, товарищ должен («соврешь поневоле») несколько тысяч и до сих пор не возвращает. Я ему пишу, что мне самому крайне… то есть не крайне, но, во всяком случае, нужны деньги… то есть теперь нужны (весной я бы его и не стал беспокоить, – у меня будет до пятнадцати тысяч), а он гырт, что сейчас не может.
– Не может? A-а, как же так можно! Нехорошо, не по-товарищески… («Как будто слушает, верит и сочувствует».)
– Ну да, конечно… Так что вот я по пути… завернул к вам… не знаете ли, где достать?
Обухов делает вид, что задумывается.
– Достать? Достать, миленький, трудно… По нынешним временам…
– Ну, полно, полно, Вукол Матвеевич («поневоле, знаете, приходится допускать фамильярности»).
Обухов вздыхает.
– Ничего не поделаешь, миленький.
– Да вы… может быть, сами дали бы… Мне ведь, собственно, не нужны… но, во всяком случае… (чтобы скрыть неловкость, приходится блуждать глазами по потолку, затягиваться папироской и качать ногой).
– Я? – изумляется Обухов. – Какие же у меня деньги?
– Да ну, полно, полно. Ведь можно?
– Нет, – отвечает с глубоким вздохом Обухов, – нельзя… нельзя, миленький.
– Нельзя на небо влезть, – говорит ваша умная купеческая пословица.
– На небо-то на небо, а денег-то достать трудно… Ох, как трудно по нынешним временам…
– Будто бы трудно?
– Трудно, миленький!..
В конце концов «скотина» дает, но ведь «это мучение»!..
…Таким образом, de facto Коротаев был очень мелкопоместный, но по типу вовсе не принадлежал к такому разряду помещиков…
Поэтому и к Капитону Николаевичу он попал случайно. Он помнил, что этот Шахов звал его, усиленно звал на Знаменье, и, проснувшись в этот день, невольно вспомнил его. «Проветриться, что ли? – подумал Коротаев, сидя у себя в кабинете. – Кстати, куплю у него партию картофеля – он, вероятно, в долг даст».
Результатом таких размышлений был крик:
– Иван!
Вошел лакей Иван.
– Позовите кучера Василья.
Явился Василий и стал у двери. Барин покачивался в качалке.
– Сегодня я выезжаю, Василий.
– Слушаю-с.
– Ты со мной поедешь.
– Слушаю-с.
Барин улыбнулся.
– Что это у тебя, Василий, за солдатская привычка: «слушаю-с», – сказал он ласково, как многие из помещиков говорят с кучерами.
Василий растянул рот до ушей в подлую улыбку.
– Каких же запрягать прикажете, Алексей Михалыч?
– Запрягать-то? Я думаю, Василий, – Малиновского в корень… ну… Красавчика на правую пристяжку…
– На правую его не годится, Алексей Михалыч.
– Не годится?
Барин в раздумье поднял брови.
– Ты говоришь, Красавчика не годится? Что так?
– Жмется он, Алексей Михалыч, к оглобле. Как запряг справа – жмется, бог с ним, да и только.
– Жмется, ты говоришь? Ну так запряжешь направо… ну хоть Киргиза. Ведь Киргиз не жмется.
– Боже сохрани! Киргиз – лошадка умная…
– «Боже сохрани»! Ха-ха!.. А знаешь что, Василий? Не лучше ли нам парою?
– Тройкой, Алексей Михалыч, форменней.
– «Форменней»! Ну как знаешь.
– Слушаю-с.
Алексей Михалыч затянулся папироской, тихонько замурлыкал: «Si vous n’avez rien a me dire» [3], – и, поглядывая на конец уса, сказал:
– Ну так так-то…
– Колокольчики прикажете?
– Твое дело, Василий…
