— Спасибо. Наверное, сойдет и так. Ну, пока. Мне надо бежать.
Директор, известный миру как преподобный Артур Джеймс Персиваль, магистр словесности, а колледжу — как «наш Старикан», сидел за столом, помешивая кофе. Его обычно исполненное достоинства лицо выражало крайнюю озабоченность. Причиной тому был вовсе не прекрасно сваренный кофе, а письмо, которое директор держал в левой руке.
— Хм! — произнес он. Затем последовало протестующее «умф», словно кто-то ущипнул его. Наконец, глубоким басом он испустил протяжное — М-м-м. Невероятно, в самом деле, совершенно невероятно. Н-да-а. Ну и ну. Он сделал маленький глоток кофе.
— Дорогая, — внезапно сказал он. Миссис Персиваль подскочила от неожиданности. Она как раз обдумывала небольшой ужин, и мысли ее были заняты сомнениями в способностях кухарки.
— Что? — ответила она.
— Дорогая, я получил совершенно невероятное известие. В высшей степени. Да, в высшей.
— Известие? Чье?
Мистер Персиваль содрогнулся. Он был борцом за чистоту речи. Правильно говорить: «От кого?»
— Письмо от мистера Уэллса, моего друга по колледжу. Я… э-э… передал ему на суд стихотворения, участвующие в конкурсе шестого класса. Пишет он в довольно легкомысленном стиле. Весьма легкомысленном, должен заметить. Вот его письмо: «Дорогой Джимми (ну, как же так, пора бы понять, что мы уже не столь юны), дорогой… гхм… Джимми. По поводу стихов. Я прочитал их, и пишу тебе со своего смертного одра. Впрочем, врачи говорят, что у меня еще есть шансы выжить. Мне попался только один мало-мальски приличный стих, он принадлежит перу Роджерса. Конечно, некоторые строчки болтаются, словно пьяные (ну уж!), но все равно с Роджерсом никто и рядом не стоял. Однако гвоздем программы стало выступление трех комедиантов, чьи труды я также отправляю тебе. Все они, как нетрудно заметить, начинаются с одного и того же четверостишия. Я, естественно, не одобряю списывание, но тут поневоле восхитишься. Прямо дух захватывает от такой отчаянной смелости. Ужасная мысль посетила меня: а не пытались ли они водить директора за досточтимый нос? Помнишь, кстати…» — дальше он пишет о… м-м… о другом.
— Джеймс! Это неслыханно!
— М-да. Не хотелось бы думать о сговоре, но здесь не может быть никаких сомнений. Никаких сомнений. Никаких.
— А может… — задумчиво произнесла миссис Персиваль.
— Никаких сомнений, дорогая, — оборвал ее преподобный Джимми. Лишнее напоминание о том, что его, возможно, водят за досточтимый нос, было ему неприятно.
— Итак, почему я вызвал вас, мальчики? — спросил мистер Персиваль Смита, Монтгомери и Моррисона, собравшихся в его кабинете после уроков. С этого вопроса он обычно начинал неприятные разговоры. У такого подхода были явные преимущества. Если преступник не обладал железными нервами, он тут же во всем сознавался. В любом случае, этот вопрос обескураживал. «Почему?», — повторил директор, устремив на Смита пронзительный взор.
— Я вам скажу, — продолжил мистер Персиваль. — Потому что только вы можете пролить свет на произошедшее. Как получилось, что ваши работы, представленные на поэтический конкурс, начинаются с одного и того же четверостишия?
Три поэта переглянулись в немом изумлении.
— Вот, — показал он, — эти работы. Сравните их. А теперь, — после минутной паузы, — как вы можете это объяснить? Смит, это ваши стихи?
— Я… написал их, сэр.
— Не юлите, Смит. Вы автор этих строк?
— Нет, сэр.
— Так! Очень хорошо. Может быть, вы, Монтгомери?
— Нет, сэр.
— Прекрасно. В таком случае, с вас, Моррисон, все подозрения снимаются. С вами обошлись крайне непорядочно. Плоды вашего труда были… э-э сорваны теми, кто не желает трудиться, подобно полевым лилиям.[52]
— Но, сэр…
— Да, Моррисон?
— Стихи не мои, сэр.
— Я… не вполне понимаю вас, Моррисон. Вы хотите сказать, что авторство этих строк принадлежит кому-то другому?
— Да, сэр.
— Смиту?
— Нет, сэр.
— Монтгомери?
— Нет, сэр.
— В таком случае, Моррисон, позвольте поинтересоваться, кому?
— Я нашел их, сэр. Они были написаны на клочке бумаги, который я подобрал на газоне.
Моррисон приписал находку себе, так как полагал, что Эванс предпочел бы остаться в стороне.
— И я тоже, сэр, — подхватил Монтгомери.
Весь вид мистера Персиваля выражал недоумение, причем, отнюдь не наигранное.
— А вы, Смит, тоже нашли клочок бумаги на газоне? — В его тоне послышались саркастические нотки.
— Нет, сэр.
— Так. Каким же образом эти стихи оказались в вашем распоряжении?
— Я попросил Рейнольдса написать их, сэр. Раздался голос Монтгомери:
— Я нашел свой листок рядом с лазаретом, а Рейнольдс как раз там лежит.
— И я тоже, сэр, — еле слышно произнес Моррисон.
— Итак, Смит, правильно ли я понимаю что, желая выиграть конкурс, вы прибегли к недостойному средству?
— Нет, сэр, я не хотел получить приз. То есть, мы так решили — если я занимаю первое место, я признаюсь во всем. Рейнольдс подтвердит это, сэр.
— Тогда с какой целью вы пошли на обман?
— Видите ли, сэр, по правилам участвовать должны все, а я совсем не умею писать стихи. А Рейнольдс любит сочинять, вот я и попросил его.
Смит замолчал, ожидая, что грянет буря. Но она не грянула. Где-то в глубине души мистера Персиваля таилось чувство юмора. Именно это чувство и было тронуто сложившимися обстоятельствами. Он вспомнил письмо эксперта, и понял вдруг, как жестоко заставлять прозаичного человека говорить языком поэзии.
— Вы свободны, — сказал он, и троица отправилась восвояси.
На следующем собрании попечительского совета, главным образом благодаря пламенной речи директора, было решено изменить правила поэтического конкурса в шестом классе. Отныне участие в конкурсе принимали лишь те, кто чувствовал в себе бессмертный огонь.
Всякий, кто читал «Джима с Пиккадилли», сразу узнает часть героев, прежде всего — мерзкое Золотце. Там он — не в центре сюжета, здесь — в центре. Но главное не это. Романы — разного типа, они не очень похожи. Этот совершенно затерялся среди сентиментального чтива, пока читатели не узнали и не полюбили нового Вудхауза. До этой поры оставалось 2–3 года.
Заметим, как затянуты здесь диалоги, как ходульны любовные сцены. В «Что-нибудь эдакое» (1915) уже не так, хотя еще далеко до мастерства и лаконизма «Летней грозы» или «Раз — и готово!». Словом, в этом романе про Золотце Вудхауза еще легко спутать с другими. Роман про Джима — как бы продолжение — своеобразней, это уже именно Вудхауз, но затянутость и там бросается в глаза.
Когда «Джим» обрел большую популярность, задним числом полюбили и «Золотце». Что ж, своеобразия в нем нет, но уют — есть, равно как и зачатки особого вудхаузовского простодушия.
Поскольку Вудхауз обычно ссылается на те же реалии и цитаты («кошка из присловья», «Железная маска», Эмили Пост и т. д.), мы дадим здесь только то, что неясно из контекста, но важно для понимания.
Рассказы из школьной жизни написаны и опубликованы в 1909–1910 гг. Остальные — намного позже.
В здоровом теле — здоровый дух (лат.).
Джуит (Джауит) Бенджамен (1817–1893) — английский знаток античности, с 1870 г. — ректор Оксфордского колледжа Бэллиол.
Встретимся при Филиппах — слова из шекспировского Юлия Цезаря (IV, 3), восходящие к Плутарху. Филиппы — древний город в Македонии, где Марк Антоний победил Брута и Кассия.
Дунсинанский лес, Макдуф — см. «Макбета».
тонтина — система страхования с общим фондом, при которой накопленную сумму получает член фонда, переживший всех остальных (см. роман «Что-то не так»).
Корбетт Джеймс Джон, по прозвищу «Джентльмен Джим» (1866–1933) — боксер, чемпион мира в тяжелом весе 1892–1897 гг.
Страшилище (франц.).
Выше (jam.).
Что-нибудь неприятное да случится (лат.).
de luxe — роскошное, «люкс» (франц.).
Простак — в других романах и рассказах мы передаем это прозвище как Чайник. По-английски Фотерингей-Фиппса называют Barmy, то есть «чокнутый», «тронутый», «чудак» («barm» — опара; у него что-то бродит в голове). В этом романе, кроме последних глав, преобладают черты простака.
