«Эй, вы! — закричал Прилуцкий. — Что у вас там?»
«Да вот, ваше благородие, — сказал денщик Прилуцкого, входя в нашу комнату, — какая-то полоумная лезет сюда без докладу».
«Да кто она такая?»
«А шут ее знает! Кажись, цыганка».
«Молоденькая?» — спросил Прилуцкий.
«И, нет, ваше благородие! Старая карга; да рожа-то какая — взглянуть страшно!»
«Что ж, она милостинку, что ль, просит?» — сказал я.
«Никак нет, ваше благородие; хочет вам поворожить».
«Вот что! — молвил Прилуцкий. — Ну, хорошо, пусти ее».
Денщик сказал правду: во всю жизнь мою я не видал ничего безобразнее этой старой цыганки, и, судя по ее диким, бессмысленным глазам, ее точно можно было назвать полоумной.
«Послушай, голубушка, — сказал Прилуцкий, — мы люди военные, так нам не худо знать, вернемся ли мы живы и здоровы домой. Вот тебе на ладонку, — примолвил он, подавая ей двугривенный, — поворожи! Да прежде всего скажи, здорова ли моя жена и дети?»
«Изволь, молодец, — проворчала цыганка. — Подай-ка мне свою ручку… Шутишь, барин, — продолжала она, — у тебя нет ни жены, ни детей, да и слава богу!»
«А что?» — спросил Прилуцкий.
«Да так!..»
«А что, голубушка, что ж меня, французы убьют, что ль?»
«Умирать-то всем надобно, — промолвила цыганка, — да только ты, молодец, умрешь не так, как другие».
«А как же он умрет?» — прервал я.
«Да нечего сказать, не по-людски: он умрет, сидя верхом на медном коне».
Мы оба засмеялись.
«А мой товарищ?» — спросил Прилуцкий.
Цыганка посмотрела мне на руку и сказала: «И тебе, молодец, несдобровать; ты умрешь в ту самую минуту, как увидишь церковь божию на облаках».
Разумеется, мы засмеялись громче прежнего.
«А если не увижу?» — спросил я.
«Коли не увидишь, так тебе и смерти не видать».
— Вот что, Владимир, было мне предсказано, — примолвил Лидин, оканчивая свой рассказ.
— Какой вздор! — сказал я. — И ты называешь эти бессмысленные слова полоумной бабы предсказанием!
— Уж там как хочешь, Владимир, — отвечал Лидии, — а ведь Прилуцкого-то убили под Клястицами.
— Ну, что ж?
— Так ты не слыхал, как его убили? В ту самую минуту, как открылся огонь с одной маскированной неприятельской батареи и ему первым ядром оторвало голову, знаешь ли, что он сидел верхом?
— На медном коне? — прервал я.
— Да, почти: он сидел верхом на своей пушке, а ведь ты знаешь, у нас в артиллерии чугунных пушек нет.
— Ну, конечно, случай довольно странный… Впрочем, если эта цыганка действительно предсказывает будущее, так тем лучше для тебя. Верхом на пушку сесть можно, можно даже по нужде назвать эту пушку медным конем, а построить церковь на облаках, воля твоя, уж этого никак нельзя.
— А вот увидим, — примолвил Лидин, принимаясь опять за свой похоронный марш.
Я повернулся на бок, закутался в шинель, заснул и, вероятно по милости этой плачевной музыки, видел во всю ночь пренеприятные сны, особенно один, который я и до сих пор забыть не могу. Мне казалось, что я точно так же убит, как Прилуцкий, что меня хоронят со всеми военными почестями и вместо орденов несут перед гробом на бархатной подушке мою оторванную голову.
Наш полк выступил в поход до рассвета. Часа три мы шли лесом по такой адской дороге, что я и теперь не могу вспомнить о ней без ужаса. Грязь по колено, кочки, пни, валежник, и на каждой версте два или три болота, в которых лошади вязли по самую грудь. Солнце взошло, а мы все еще не могли выбраться из этой трущобы, то есть пройти с небольшим верст десять. Мы все умирали от нетерпения, потому что наш авангард давно уж был в деле и мы слышали перед собой не только пушечную пальбу и ружейную перестрелку, но под конец, несмотря на беспрерывный гул, могли даже различать человеческие голоса и это родное громогласное «ура», с которым русские солдаты всегда бросаются в штыки. Вы можете себе представить, как весело было нам все это слышать и ничего не видеть!.. Вот нашему полку велели остановиться и дать вздохнуть лошадям. Потом мы прошли еще с полверсты; этот бесконечный бор стал редеть, запахло порохом, и мы выехали на опушку леса. Сначала мы ничего не видели перед собою, кроме обширной равнины и густого дыма, который стлался по земле, клубился в воздухе и волновался вдали, как необозримое море, но когда нас подвинули вперед, то мы стали различать движение колонн, атаки конницы и беспрерывную беготню наших и неприятельских застрельщиков, которые то подавались вперед, то отступали назад, в одном месте собирались в отдельные толпы, а в другом дрались врассыпную. Когда мы стояли на опушке леса, то видели только издали, как неприятельские ядра ломали деревья или, бороздя и взрывая землю, с визгом взмывали опять на воздух, а теперь уж они ложились позади нас. Я еще никогда не бывал в деле и поэтому, как вовсе неопытный новичок, был чрезвычайно вежлив, то есть встречал всякое неприятельское ядро пренизким поклоном. Товарищи надо мной подшучивали, да я и сам после каждого поклона смеялся от всей души. Лидин, казалось, вовсе не думал о том, что смерть летала над нашими головами. На грустном лице его не заметно было ни малейшей тревоги; он был только бледнее и задумчивее обыкновенного. С правой стороны, шагах в пятнадцати от нашего полка, начиналась мелкая, но занимающая большое пространство и очень густая заросль. Лидин смотрел уж несколько минут не сводя глаз на этот кустарник.
— Владимир, — сказал он, — погляди, вот прямо, сюда… Что это?… Показалось, что ль, мне? Ты ничего не видишь?
— Ничего, — отвечал я.
— Вот опять! — продолжал Лидин. — Вон за березовым кустом… Ты не заметил?
— Да что такое?
— В этом кустарнике кто-нибудь да есть.
— Вероятно, наши егеря.
— Так зачем же на них синие мундиры?
— И, что ты! — сказал я. — Да как попасть сюда французам?… Помилуй, позади наших колонн!
— Егеря! — проговорил вполголоса Лидин. — Ну, может быть, да только не наши. Мне показалось, что и кивера-то этих русских егерей очень походят на французские.
— Ну вот еще! — перервал я. — Да как можно отсюда отличить русский кивер от французского?… Полно, Порфирий!.. Конечно, и я слышал, что эти наполеоновские волтижеры большие проказники, но уйти за две версты от своей передовой линии — нет, воля твоя, уж это было бы слишком дерзко!
Лидин не отвечал ни слова и продолжал смотреть на кусты.
— Ты бывал когда-нибудь в Полоцке? — спросил я, помолчав несколько времени.
— Бывал, — отвечал Порфирий.
— Ведь он должен быть близко отсюда?
— Да, недалеко.
— Что ж мы его не видим?
— Его не видно за дымом.
— За дымом? Так он должен быть вон там, — сказал я, указывая на дымные облака, которые, сливаясь в одну огромную черную тучу, закрывали перед нами всю нижнюю часть небосклона.
Лидин кивнул головой.
— Постой, постой! — продолжал я. — Вот, кажется, поднялся ветерок, так, может быть, этот невидимка Полоцк выглянет из своей засады.
В самом деле, облака стали расходиться, в вышине засверкали золотые кресты, дымная туча рассеялась надвое, и посреди ее разрыва обрисовался облитый солнечными лучами белый иезуитский костел со своим высоким куполом.
— Ах, какая прелесть! — вскричал я невольно. — Посмотри, Лидин, точно театральная декорация!.. Не правда ли, что этот костел стоит как будто бы на облаках?
Лидин вздрогнул, протянул ко мне руку и сказал твердым голосом:
— Прощай, Владимир!
В эту самую минуту по опушке кустарника пробежал дымок, замелькали огоньки, и пули посыпались на нас градом. Лидин тяжело вздохнул и упал с лошади. Это был последний его вздох: пуля попала ему прямо в сердце».
Кучумов. Вот изволите видеть!.. Так и выходит, что цыганка-то отгадала. Ну, что вы на это скажете, Сергей Михайлович?
Онегин. Да то же, что говорил и прежде: случай, и больше ничего.
Лаврентий Алексеевич. Случай! У вас, господа, все случай. А вот если я расскажу вам, что было со мной, так уж этого никак нельзя назвать случаем. Ты помнишь, Игнатий Федорович, — это, кажется, было в апреле месяце, после взятия краковского замка, который захватили обманом конфедераты?
Кучумов. Как не помнить! Мало ли тогда об этом толков было. Одни говорили, что ты, отправляясь за приказаниями, слишком понагрузился, сиречь хлебнул через край; другие вовсе верить не хотели, а наш полковой лекарь, Адам Карлыч, стоял в том, что у тебя на тот раз была белая горячка.
Лаврентий Алексеевич. Да я разве был один? А вахмистр Бубликов, а фурман?…
Кучумов. Адам Карлович говорил, что у вас у всех троих была белая горячка.
Лаврентий Алексеевич. У всех троих в одно время?… И нам троим все одно и то же мерещилось?… Да это было бы еще чуднее того, что мы видели.
