Когда в ясный день гимназист подходил к окну своей комнаты, он видел крыши маленького города, неширокую долину реки, пологие зеленые холмы, окаймляющие противоположную сторону долины, и даже крутые базальтовые скалы, поросшие темными елями и соснами и называвшиеся «Филином».
Он часто смотрел туда, потому что неподалеку от Филина, менее чем в часе ходьбы, находилась его родина — поместье Грибкендорф.
Гимназист стоит у окна и мысленно спускается по крутым тропинкам Филина. Проливной дождь смыл с дороги глину, он осторожно перебирается с одной каменной глыбы на другую. Одни камни крепко опутаны тугими, отмытыми дождями корнями деревьев, другие шатаются, как бы собираясь выскользнуть из-под его ноги.
Постепенно тропинка становится менее крутой, деревья подступают вплотную к ней, и теперь он идет словно по прохладному зеленому залу. Впереди светлеет, он выходит из леса, горная тропа сквозь холмы спускается к плодородной равнине.
Еще несколько шагов, и проезжая дорога, огибая заросли кустарника, выводит мальчика к деревне. Это, скорее, не деревня, а поместье с длинными скучными домами крестьян — наемных работников, где всегда пахнет сыростью и гнилым картофелем.
Но вот в конце дороги он видит черно-серую каменную стену и большие ворота в ней, открывающие путь к усадьбе. Напротив ворот, в другом конце двора, окруженного сараями, конюшнями, амбарами, стоит господский дом. Но не это главное. Важнее стоящий справа маленький дом из красного кирпича с шестью окнами под низкой крышей. Это родина мальчика. Дом как дом, ничего особенного.
Красная коробка, — дом управляющего, — каких тысячи в поместьях, с выбеленными стенами внутри, стертыми полами, закопченной кухней — но здесь он дома.
Перед крыльцом растут две липы — большие и крепкие, они возвышаются над коньком крыши и дымовой трубой. Они всегда были здесь, начиная с самого раннего его детства, и он не помнит, чтобы они когда-либо были менее гордыми и раскидистыми.
Если погода была более-менее сносной, мать выставляла коляску с ребенком во двор. Он смотрел вверх в зеленое колдовское буйство пронизанной золотым светом листвы, которая тихо шевелилась от ветра, и тянулся к ней.
Он познакомился с деревьями, когда они были еще покрыты светлой редкой листвой, и сквозь узловатые, извивающиеся черными змеями ветви просвечивало небо. Позднее, когда листва стала гуще, ничего уже не было видно, только зелень, зелень, зелень. Скоро деревья покрылись цветами и загудели, словно большие колокола, от беспрестанного жужжания пчел. Но вот листья завяли и пожелтели и стали опадать поодиночке, а потом они стали опадать один за другим. Каждый порыв ветра срывал их и гнал по двору, они скапливались в поилках для лошадей, у каменных стен конюшен, и все было пропитано их острым и печальным запахом.
Когда мальчик подрос и переселился из спальни родителей в комнату под крышей, привык спать один, тогда липы утешали его, если ему становилось страшно в пустоте ночного одиночества, — ему был знаком каждый звук, он ведь вырос под ними.
Ученик стоит у окна дома пастора на нагорной улице и пристально смотрит на Филина. Ему кажется, что он видит гладко причесанную голову матери, склонившуюся у окна над шитьем. Из конюшни выходит отец с хлыстом в руке. Он останавливается посреди двора под деревянным навесом, где висит отслуживший свое лемех.
Отец вынимает часы и, обождав немного, говорит старосте: «Час!» И староста бьет молотком по лемеху, звонкий стальной звук разносится по двору.
Из ворот конюшни появляется первая упряжка лошадей. Перед домом управляющего люди становятся в ряды. Впереди батраки — сначала парни, потом девушки. За ними депутанты, сначала женщины, потом мужчины…
Он видит это, он видел это сотни, тысячи раз. Поэтому он видит это и сейчас, из окна пасторского дома через семь гор, через семь долин.
Вот в долине торопливо начали звонить колокола, субботний вечер, канун выходного дня. Гимназист вздыхает. Он больше не смотрит на Филина, он смотрит на городок, там у реки — гимназия, из-за которой ему приходится находиться здесь.
Затем он глядит на горную улицу, на расположенную наискосок швейную мастерскую. Там тоже складывают работу, трудовой день закончился. Стайка молоденьких девушек занята уборкой. Это дочери именитых горожан, у которых был урок шитья.
Как это уже часто случалось, его взгляд задерживается на веселой стройной блондинке, и когда она смотрит в его сторону, он кивает головой.
Она кивает в ответ. Так они стоят несколько мгновений. Пятнадцатилетний гимназист и маленькая блондиночка. Они кивают друг другу и смеются.
Вдруг у него мелькает мысль. Он делает ей знак, бежит в комнату, окидывает взглядом стол, хватает пустой конверт от полученного сегодня маминого письма и опять бросается к окну.
Она смотрит на него, он высоко поднимает конверт и многозначительно кивает. Она оглядывается в нерешительности, но потом тоже кивает…
Он бросается от окна по лестнице вниз.
На первой площадке он останавливается. Она тоже побежала вниз по лестнице и тоже остановилась. Он снова поднимает вверх письмо, и они оба кивают.
Следующий марш лестницы, следующий кивок.
Последний марш, последний кивок.
Тяжелую, скрипящую дубовую дверь настежь! И на неровную, мощенную булыжником улицу.
Они встречаются на полдороге между домами.
— Добрый день, — говорит он робко.
— Добрый день, — отвечает она смущенно.
Вот пока и весь разговор.
Она в нерешительности смотрит на письмо в его руках. Странный конверт: вскрытый, с почтовой маркой и штемпелем.
Он тоже смотрит на конверт.
— Дайте же мне письмо, — торопливо говорит она.
— Да у меня его нет, — отвечает он. — Я просто хотел, чтобы вы спустились вниз.
Пауза.
— Мне нужно идти, — говорит она.
— Сегодня вечером в восемь у городского вала, — предлагает он.
— Нет, нельзя, — говорит она. — Моя мама…
— Пожалуйста! — просит он.
Она поджимает губы и смотрит на него.
— Я попытаюсь, — говорит она.
— Пожалуйста! — просит он. — В восемь у городского вала.
— Хорошо, — соглашается она.
Они смотрят друг на друга. И вдруг оба смеются.
— Какой вы смешной с вашим письмом! — смеется она.
— Здорово придумано? — гордо спрашивает он. — Я вас все-таки выманил.
— Итак, в восемь!
— Ровно!
— До свидания!
— Пока!
Теперь по домам. Опять сломя голову вверх по лестницам. До восьми осталось несколько часов, только несколько часов, до восьми — ему приходит в голову, что это можно даже петь.
Но долго петь не пришлось.
Как только он увидел, что толстая портниха Губальке с коротко остриженными седыми волосами переходит улицу и звонит в их дверь, ему сразу же расхотелось петь.
Но он заставляет себя петь дальше, пение звучит жалко, он слишком часто прерывается, чтобы выглянуть из окна и посмотреть, не вышла ли портниха.
Нет, она все не выходит, и опустевшая швейная мастерская, напротив, ухмыляется уныло и противно.
Несколько часов до восьми? До восьми время тянется бесконечно!
Вот она возвращается. Она идет через улицу назад к своему дому, но в дверях оборачивается, замечает в окне гимназиста, зло смотрит на него и даже грозит кулаком.
Потом дверь захлопывается.
«Нет, ничего плохого не будет. Я ведь ничего не сделал», — успокаивает он себя.
Но уже стучат в дверь, и Минна, пожилая сварливая служанка, говорит:
— Идите к господину пастору! Немедленно!
— Хорошо, — говорит гимназист, приглаживая перед зеркалом гребенкой волосы.
— Немедленно! Сию минуту!!
— Уже иду.
— Сейчас вам достанется!
— Ехидна, — говорит гимназист и спускается на два этажа ниже в кабинет пастора.
Он стучит, слышит елейно-мягкое «войдите!», и вот ученик предстает перед своим пастором.
Мягко, слишком мягко. Но все-таки: огорчение и разочарование. Легкомысленная любовная интрижка, осквернение дома духовного лица, недозволенная переписка и вообще еще слишком молод.
— Что же из тебя получится, если ты так начинаешь?
— Но я ведь не писал никакого письма.
— То, что ты отрицаешь, только дополняет твой образ. Минна тоже видела, не только фрау Губальке. Вся улица, наверное, видела. Завтра весь город узнает, что за человек поселился в моем доме.
— Но я в самом деле не…
— Я вовсе не намерен вступать с тобой в разговоры. Ступай наверх и укладывай свои вещи. Твой отец уже предупрежден мной по телефону. В моем доме ты не останешься ни одной ночи.
Рот гимназиста плаксиво кривится…
— Пожалуйста, господин пастор, прошу вас!..
— Никаких пожалуйста. Всего пятнадцать лет, и уже с девочками. Фу! Фу! Я говорю «фу»!
Пастор грозит указательным пальцем. Потом указывает на дверь, и гимназисту ничего не остается, как уйти.
