В наши дни круг этот пополняется главным образом из трех источников, назвав первый, мы, пожалуй, в основном охватим и остальные. Благодаря распространению элементарных знаний, расширению сети общеобразовательных школ в него все больше и больше вовлекаются женщины и подрастающее поколение. Прежде всего останавливает внимание и поражает тот факт, что подавляющую часть этой читательской махины, которая кормит сочинителей историй и их издателей, составляют мальчики и девочки — в особенности последние, если включить в это понятие и молодых особ в их более поздних фазах жизни, которые при нынешнем укладе все чаще не выходят замуж, да, по всей видимости, и не жаждут выходить. Не будет преувеличением сказать, что многие из них положительно «живут на романах», ограничиваясь — пока — лишь одной стороной: их поглощением. Детская же литература — назовем ее ради удобства так — представляет собой целую индустрию, захватившую значительную долю в данной сфере человеческой деятельности. Огромные состояния, подчас и громкие имена, создают себе, как выясняется, пишущие для детей и подростков — тем паче что возрастной период, когда поглощается любое искусно состряпанное месиво, — теперь он начинается раньше, а длится дольше, — увеличивается с обоих концов. Это помогает объяснить, почему публичные библиотеки, в особенности частные и доходные, так тяготеют к книгам с «историями», распространяя их в количествах, намного превышающих число иных книг, вместе взятых. Публикуемая на этот счет статистика просто ошеломляет: от нее становится во всех отношениях не по себе. То, что прежде именовалось «хорошим вкусом», здесь напрочь отсутствует. Мы явно имеем дело с миллионами, для которых вкус есть нечто туманное, путаное, диктуемое минутным капризом. Мигающие огоньками вокзальные киоски, витрины книжных магазинов, особенно провинциальных, рекламные столбцы еженедельных газет и еще полусотни мест победоносно выступают свидетелями всеобщего предпочтения, милостиво выделяя от щедрот своих где уголок руководствам по охоте и спорту, где краешек толкованиям Ветхого и Нового Завета.
Все это, однако, настолько очевидно и так обильно иллюстрируется примерами, что не стоит ломиться в открытую дверь. Но остается любопытная несообразность или тайна — аномалия, весьма облагораживающая данное явление своей необычностью: короче говоря, загадка, отчего мужчины, женщины и дети отдают все свое свободное время и внимание этим наспех сработанным поделкам, как правило, грубым и аморфным. Вот тот вопрос, который в первый момент заставляет нас разводить руками. Счастливая судьба — а она, что и говорить, счастливая — выпала на долю исторических сюжетов, произвольных и недостоверных, дешевого вздора, высосанного из пальца, россказней о том, чего на самом деле никогда не было, описания событий, якобы основанных на документах, сличить с которыми такие тексты у нас нет никакой возможности. Так выглядит изящная словесность с уязвимой стороны, здесь ей неизменно можно предъявлять претензии, и настолько серьезные, что, если бы сии «творения» не стали предметом всеобщего восторга, они легко могли бы стать предметом осмеяния. Впрочем, они, думается, никогда и не претендовали на достоверность, не писали девиза на своем щите и не пытались защищать свои позиции — разве только простым выпадом: «Ах, никуда не годные? Ай-ай-ай! А прибыль даем. Значит, очень даже годные. Вот так-то!» А время от времени и в этом ряду появляется подлинный шедевр. Все же есть среди публики замечательное меньшинство — умные люди, равнодушные к этим шедеврам, не придающие им значения, ибо сама эта форма — что в лучших, что в худших ее образцах — всегда казалась им ходульной и смешной. Добавим, что в последнее время к данной категории читателей присоединилась новая, в прошлом весьма приверженная роману, а теперь его отринувшая, — это читатели, обманутые и недовольные, полагающие, что романисты не умеют использовать присущие этому жанру возможности. Есть и еще одна группа — те, кто любит роман, но утопает в его многословии, так что даже самые признанные образцы повергают их в ужас, и они готовы на любую хитрость, любое притворство, лишь бы от него спастись. Наличие равнодушных и разочаровавшихся, не менее ненасытных, свидетельствует о противоречивости, наслаждение которой, по всей очевидности, коренится в некой очень важной потребности нашего ума. Романист может лишь учитывать это — учитывать, признавая, что постоянный спрос на его изделия вызван попросту пристрастием человека к наглядному изображению, к картине. Из всех картин та, что называется романом, — самая доходчивая, самая эластичная. Роман способен растягиваться до бесконечности, охватывая все и вся. И для его создания нужны лишь предмет изображения и сам художник. Что касается предмета, то весь мир человеческого сознания к его услугам. Если бы меня вернули на шаг назад и спросили, зачем нужно изображение того, что и само по себе вполне понятно, думается, я дал бы такой ответ: желание обрести опыт сочетается в нас с неисчерпаемым хитроумием по части обретения его наименее обременительным способом. Человек охотно крадет все, что плохо лежит. И очень любит жить жизнью других людей, хотя понимает, где и в чем, увы, их повторяет. Живой рассказ дает удовлетворение, не требуя больших усилий, дает знания, обильные, хотя и заимствованные. Человек может делать выбор, может взять и не взять, поэтому, чувствуя, что может позволить себе пренебречь прочитанным, обретает редкую способность или возможность — работой мысли, чувств, энергией — обогащать свой опыт, получая чужой из первых рук.
И все же нынешнему положению, безусловно, содействует не только эта причина; тут замешаны и другие обстоятельства, и одно из них, пожалуй, — если заглянуть поглубже — превратности в счастливой судьбе романа, которой призывают нас восхищаться. Пышный расцвет художественного вымысла происходил одновременно и в тесной связи с другим «знамением времени» — с распадом, с вульгаризацией литературы в целом, с укореняющейся привычкой к подобным методам сообщения, с повсеместно ощущаемым, скажем так, присутствием милых дам и детей — то есть, иными словами, читателей немыслящих и некритичных. Если, с одной стороны, роман в итоге оказался произведением par excellence,[124] то, с другой — эта книга из книг лишилась своего ореола. При огромном количестве открытых ныне способов легко производить книгу, она перестала восприниматься как некое чудо во благо или во зло, каким казалась в прежние безыскусные времена, и, естественно, благоговение перед ней сильно убавилось. Почти любой сюжет подхватывается и идет в дело; его потребляет, им восхищается или пренебрегает тьма народу, и именно вследствие этого вопрос о будущем романа перерастает в вопрос о будущем всей литературы. Как грядущим поколениям справиться с чудовищным валом, растущим в геометрической прогрессии? Вот почему размышление о дальнейшем развитии любого жанра невольно наводит на мысль, что в недалеком будущем наши потомки, возможно, будут вынуждены официально объявлять и проводить вселенские чистки, периодические изъятия и уничтожения. Уже сейчас, по чести сказать, следя за движением вперед корабля цивилизации, мы порой кое-что улавливаем — громкий всплеск, означающий, надо полагать, желанный отклик на многоголосый, но единодушный и решительный вопль: «За борт! За борт!» Одно, по крайней мере, мне ясно: подавляющее большинство напечатанных за год томов бесследно исчезают, как только минует их час, и по этой причине не пытаются претендовать на признание — на то, чтобы их похвалили или хотя бы помянули. Вот почему, рассуждая о будущем романа, нам придется ограничиться разговором о тех его образцах, у которых, с точки зрения критики, есть настоящее и было прошлое. Потому что только на поверхностный взгляд тут царит хаос. Тот факт, что в Англии и в Соединенных Штатах любое печатное издание может претендовать на «рецензию», говорит лишь о масштабах того предела, до которого опустилась там критика. В девяти случаях из десяти рецензии эти являются плодом столь же невежественного ума, сколь сами предметы недостойны его усилий, при том, что подлинный критический дух, знающий, чего касаться, а что обойти стороной, там и не ночевал и, следовательно, себя не скомпрометировал. Впрочем, ничего тут не поделаешь — надо же и газетам на что-то существовать!
Что же до жизнеспособного образца — до романа, который не канул в Лету, — то, в конце концов, при всей его беззащитности, всей оголенности, мы по-прежнему принимаем его и сознаем своеобразную прелесть его притягательности, не имеющей под собой солидного основания. Роман всецело зависит от нашего великодушия, и нередко о качестве, тонкости многих умов можно судить по тому, как они его принимают. Нет, по-моему, такого произведения литературы — любого вида искусства, — которое каждый обязан любить. Нет такой женщины — даже самой очаровательной, — в присутствии которой любой мужчина непременно теряет голову и сердце: влюбляться ему или нет — на то, безусловно, его собственная воля. И дело тут вовсе не в воспитании или манерах — широки границы личной свободы; а ловушки, расставляемые художником, из того же ряда — аналогия, блестяще проведенная Робертом Льюисом Стивенсоном, — что и чары прекрасной дамы. Нам остается лишь завидовать им и подражать. Когда мы все же поддаемся, когда попадаем в расставленную ловушку, они крепко держат нас и играют нами. Вот почему не может быть и речи о том, что нет — даже на закате дня — будущего у вымысла, обладающего столь бесценным свойством. Чем больше мы думаем о романе, тем больше убеждаемся в бесконечности его возможностей — разве только сам он утратит понимание того, что может, а может он положительно все, и в этом его сила и жизнестойкость. Пластичность его, эластичность не знают границ; нет той краски, той шири, той дали, кои он не смог бы объять в природе своего предмета или благодаря таланту своего исполнителя. Роман обладает исключительным преимуществом — счастливым даром, почти немыслимым: производя впечатление высокого совершенства и редкостной художественной законченности, он способен пользоваться драгоценной свободой от правил и ограничений. Как бы мы к этому ни относились, мы не можем назвать ни одного аспекта вне самого жанра, с которым он должен считаться, ни одного обязательства или запрета, который он вынужден выполнять. Разумеется, роман должен удерживать и вознаграждать наше внимание, не прибегая к ложным приемам. Но требования эти — та малость, которая необходима, чтобы не вызвать раздражения или досады — предъявляются не только к роману, их соблюдают во всех произведениях искусства. Что же до остального, перед романом открыты широкие просторы, и если он умрет, произойдет это исключительно по его вине: из-за собственной легковесности и несостоятельности. Право, из любви к роману иногда даже хочется думать, что ему и впрямь угрожает гибель, — чтобы представить себе драматический момент, когда рука грядущего мастера-творца возродит его к новой жизни. Талант подлинного художника способен сделать для него очень многое, и нам, жаждущим его благотворного обновления, просто необходимо увидеть, каким он будет. Если же мы задержим взгляд на этом зрелище, у нас, несомненно — из верности данной форме, — возникнет вопрос: а не подвигнут ли сложившиеся обстоятельства критиков призвать в ближайшем будущем к благодатному перевороту — к перевороту, что совершит великий художник завтрашнего дня?
