— Ладно, чтобы вам угодить, я пойду вниз, но помните: это больше из-за вас, чем ради меня.
Сказав это, он исчез во мгновение ока, не дожидаясь ответа.
Теперь уже можно было видеть два ряда пушек на преследующем нас корабле, находившемся за кормой милях в двух. Это обстоятельство оказало очевидное влияние на матросов, которые не преминули заговорить о том, что они будут разорваны на куски и взлетят над водой, а если лишатся своих драгоценных членов, то должны будут всю жизнь нищенствовать, ибо купцы не обеспечивают тех бедняков, которые становятся калеками у них на службе.
Капитан, узнав о таком малодушии, вызвал команду на корму и обратился к ней со следующей речью:
— Ребята, мне сказали, будто вы носы повесили! Плаваю я тридцать лет, пошел в море еще мальчишкой и никогда не видел, чтобы английский моряк трусил! Может, вы думаете, что я, ради выгоды, подставлю вас под удар? Кто так думает, к чортовой матери! Мой товар застрахован, значит, если его захватят, моя потеря невелика. Положим, враг сильней нас. Но что из того! Разве мы не сможем сбить у него мачту и удрать? Если и придется нам трудновато, наплевать, будем драться. А если кто в бою будет ранен, заверяю честным словом моряка — воздам ему за его потери. А теперь все те, кто струсил и ленив, с глаз долой, собаки! Прячьтесь в трюме и у хлеборезов! А вы, весельчаки, ко мне, и будем драться за честь Старой Англии!
Это красноречивое обращение пришлось по душе слушателям. Они сорвали с себя шапки, взмахнули ими над головой и трижды прокричали «ура». Он тотчас же послал юнгу за двумя бутылями бренди, и, получив по рюмочке, все заняли свои места и с нетерпением стали ждать команды. Я должен воздать справедливость моему дяде: он действовал неустрашимо, непреклонно и разумно.
Враг был уже совсем близко, дядя послал меня вниз и только собрался отдать приказ поднять флаг и открыть огонь, как предполагаемый француз спустил свой белый вымпел, гюйс и флаг, поднял английские и выстрелил из пушки по носу.
Это было радостным событием для капитана Баулинга, который немедленно поднял свои флаги и дал выстрел под ветер, а другой корабль пошел борт о борт с нами, окликнул нас, объявил, что корабль английский, военный, сорокапушечный, и приказал нашему капитану спустить шлюпку и явиться к нему на борт. Мой дядя подчинился сей команде с большой охотой, ибо ему сообщили, что кораблем командует его старый однокашник, который был весьма рад увидеть его, оставил обедать, послал свой катер за суперкарго и мною и очень ласково с нами обошелся. Поскольку его судно назначено было крейсировать в поисках французов на широте Мартиника, его форштевень и корма были украшены белыми лилиями и весь остов так был замаскирован для обмана врага, что неудивительно, ежели мой дядя не узнал корабль, на котором плавал много лет. Наши корабли шли вместе четыре дня, и капитаны все это время не расставались, но, наконец, мы простились, и каждый лег на свой курс.
Недели через две после этого мы достигли Гвинеи около устья реки Гамбия; торгуя вдоль берега вплоть до Анголы и Бенгулы на юге, мы распродали меньше чем в полгода большую часть нашего груза и купили четыреста негров, а я вложил принадлежащие мне товары в золотой песок.
После этого мы отплыли от мыса Негро и через шесть недель достигли Рио де-ла-Платы, не встретив по пути ничего примечательного, если не считать эпидемической лихорадки, похожей на ту, какая бывает в тюрьмах, разразившейся среди наших негров и унесшей немало матросов; я потерял одного из моих помощников, а бедняга Стрэп сам едва не испустил дух.
Когда мы предъявили наши судовые паспорта испанскому губернатору, нам был оказан крайне любезный прием, и мы в короткий срок продали наших рабов; мы могли бы продать их в пять раз больше и за любую цену, но вынуждены были заняться контрабандой, чтобы распродать оставшиеся европейские товары, что нам и удалось сделать с большой выгодой.
Я получаю приглашение посетить виллу испанского дона, где мы встречаемся с английским джентльменом и делаем удивительное открытие. — Мы покидаем Буэнос-Айрес и прибываем на Ямайку
Когда наш корабль избавился от своего неприятного груза — негров, за которыми, с той поры как мы покинули берег Гвинеи, я ходил, как жалкий раб, я начал радоваться жизни и с наслаждением вдыхал чистый воздух Парагвая; эта часть страны почитается Монпелье{101} Южной Америки и благодаря своему климату носит название Буэнос-Айрес[91]. В этом восхитительном месте я всей душой отдался мыслям о моей дорогой Нарциссе, чей образ по-прежнему владел моим сердцем и чьи чары рисовались мне в разлуке, пожалуй, еще более пленительными, чем когда бы то ни было! Я подсчитал прибыль, полученную мной в это плаванье, и она даже превысила мои ожидания; по прибытии в Англию я решил купить хорошую синекуру и, ежели сквайр сохранит свою неприязнь ко мне, жениться на его сестре тайком, а в случае увеличения семейства, положиться на щедрость дяди, который был теперь человек состоятельный.
Покуда я тешил себя этими приятными видами на будущее и упивался надеждой на обладание Нарциссой, испанские джентльмены обходились с нами крайне любезно, часто затевали прогулки для нашего развлечения и экскурсии в глубь страны. Среди тех, кто отличался своей учтивостью, был некий дон Антонио де Рибейра, весьма вежливый молодой джентльмен, с которым у меня завязались самые дружеские отношения; однажды он пригласил нас в свой загородный дом и, дабы склонить нас к согласию, пообещал устроить нам встречу с английским дворянином, обосновавшимся здесь много лет назад и заслужившим любовь и уважение всей округи благодаря своей приветливости, рассудительности и достойному поведению.
Мы приняли его приглашение и отправились к нему на виллу, где провели не больше часа, когда появилась особа, в чью пользу я заранее был столь расположен. Это был человек лет за сорок, высокого роста, превосходного сложения, с красивым лицом и внушающей уважение осанкой. Замкнутость и суровость, которые в других странах почли бы последствиями меланхолии, омрачали лицо его, но в здешних краях казалось, будто это выражение передалось ему от примечательных своим строгим видом испанцев, с которыми он имел общение.
Узнав от дона Антонио, что мы его соотечественники, он очень любезно приветствовал нас всех и, устремив на меня пристальный взгляд, испустил глубокий вздох. Как только он вошел в комнату, я проникся беспредельным уважением к нему и, едва услыхав этот вздох, вызванный, казалось, глубокой печалью, явно обращенной ко мне, всем сердцем посочувствовал его горю. Я невольно исполнился сострадания и также вздохнул. Испросив разрешения у хозяина дома, он заговорил с нами по-английски, выразил удовольствие видеть стольких своих соотечественников в этом далеком краю и осведомился у капитана, именовавшегося здесь «синьор Тома», из какой части Британии пошел он в плаванье и куда держит путь. Мой дядя ответил, что мы отплыли из устья Темзы, возвращаемся туда же и на обратном пути намереваемся зайти на Ямайку, чтобы принять груз сахара.
Узнав эти обстоятельства, а также расспросив о ходе войны, он сообщил нам, что его томит желание вновь посетить родину и он уже отправил большую часть своего имущества в Европу на нейтральных торговых судах, а теперь охотно погрузил бы все остальное на наше судно и отплыл бы сам с нами, если капитан согласится принять на борт пассажира. Дядя рассудительно ответил, что был бы рад его обществу, если тот получит разрешение губернатора, без чего дядя не сможет взять его на борт, как бы ни желал оказать ему эту услугу. Джентльмен похвалил его за благоразумие, сказал, что без труда получит согласие губернатора, своего доброго друга, и перевел разговор на другой предмет.
Я очень обрадовался, услыхав о его намерении, и чувствовал к нему такое расположение, что крайне был бы огорчен, если бы его постигла неудача. Покуда шла беседа, он посматривал на меня с необычным вниманием, я же чувствовал к нему странное влечение; когда он говорил, я внимал чутко и почтительно; благородная его осанка внушала мне любовь и благоговение; короче говоря, мое душевное волнение в присутствии этого незнакомца было глубоко и безотчетно.
Проведя большую часть дня с нами, он распрощался, сказав капитану Тома, что скоро даст ему о себе знать. Как только он ушел, я закидал вопросами о нем дона Антонио, который мог лишь сообщить мне, что зовут его дон Родриго, что он живет в этих краях пятнадцать-шестнадцать лет, слывет богатым человеком и, очевидно, претерпел в более молодых годах какое-то несчастье, ибо с той поры, как здесь поселился, погружен в раздумье и меланхолию; однако никто не осмеливался осведомиться о причине его печали, уважая его покой, который мог быть нарушен воспоминанием о перенесенных бедствиях.
