Без малого в десять другой полицейский ввел вторую обвиняемую, Анну Квангель, и вот тут-то случился недосмотр: увидев мужа, Анна Квангель без колебаний, не обращая внимания на людей в зале, прошла к нему и села рядом.
Отто Квангель, прикрыв рот рукой, прошептал:
— Молчи! Пока что молчи!
Но огонек в его глазах сказал ей, как он рад этому свиданию.
Конечно, распорядок этой сиятельной судебной палаты никоим образом не предусматривал, чтобы двое обвиняемых, которых месяцами тщательно изолировали друг от друга, за четверть часа до начала разбирательства могли сесть рядом и спокойно поговорить. Но оба полицейских то ли впервые исполняли такую службу и забыли про инструкции, то ли не придавали этому уголовному делу большого значения, то ли сочли простоватых, плохо одетых пожилых людей не заслуживающими внимания, — так или иначе, они не стали возражать по поводу места, выбранного Анной Квангель, и на протяжении следующих пятнадцати минут почти вовсе не смотрели на обвиняемых. С куда большим интересом они принялись обсуждать служебные оклады, недоплаты за ночную работу и несправедливо высокие налоговые отчисления.
Среди публики тоже никто — за исключением советника Фромма, разумеется, — не заметил недосмотра. Все проявили небрежность и халатность, никто никуда не заявил о подобном недосмотре, идущем в ущерб интересам Третьего рейха и на пользу двум изменникам. Процесс, где фигурировали всего-навсего двое обвиняемых из рабочих, не мог произвести здесь особого впечатления. Здесь привыкли к массовым процессам, с тридцатью-сорока обвиняемыми, которые большей частью знать друг друга не знали, но в ходе слушаний, к собственному величайшему удивлению, узнавали, что составляли группу заговорщиков, и получали соответственный приговор.
Потому-то Квангель несколько секунд внимательно оглядывал зал, а потом сказал:
— Я рад, Анна. С тобой все хорошо?
— Да, Отто, теперь все опять хорошо.
— Они не позволят нам долго сидеть рядом. Но мы и этим минутам порадуемся. Тебе ведь ясно, что будет?
Очень тихо:
— Да, Отто.
— Смертный приговор нам обоим, Анна. Неизбежно.
— Но, Отто…
— Нет, Анна, никаких но. Я знаю, ты пыталась взять всю вину на себя…
— Они не станут так сурово судить женщину, а ты, может быть, останешься жив.
— Нет. Ты не умеешь убедительно лгать. Только затянешь разбирательство. Давай скажем правду, тогда все пройдет быстро.
— Но, Отто…
— Нет, Анна, больше никаких но. Сама подумай. Давай не будем лгать. Чистая правда…
— Но, Отто…
— Анна, прошу тебя!
— Отто, мне же хочется спасти тебя, хочется знать, что ты будешь жить!
— Анна, пожалуйста!
— Отто, не огорчай меня еще больше!
— Будем перед ними лгать? Ссориться? Разыгрывать спектакль? Чистая правда, Анна!
Она боролась с собой. Потом уступила, как всегда:
— Хорошо, Отто, я обещаю.
— Спасибо, Анна. Я очень тебе благодарен.
Оба замолчали. Смотрели в пол. Стеснялись своей растроганности.
За спиной послышался голос одного из полицейских:
— Ну, я и говорю лейтенанту, вы, говорю, лейтенант, не можете этак со мной поступить. Вот прям так и сказал…
Отто Квангель собрался с духом. Иначе нельзя. Если Анна узнает об этом в ходе разбирательства — и ведь наверняка узнает, — будет намного хуже. Последствия совершенно непредсказуемы.
— Анна, — прошептал он. — Ты сильная и мужественная, правда?
— Да, Отто, — ответила она. — Теперь да. С тех пор как ты рядом. Случилось еще что-то плохое?
— Да, случилось, Анна…
— Что же, Отто? Говори! Раз даже тебе страшно мне сказать, то и мне страшно.
— Анна, ты ничего больше не слышала о Гертруде?
— О какой Гертруде?
— Да о Трудель!
— Ах, о Трудель! А что с ней? С тех пор как мы попали в следственную тюрьму, я ничего о ней не слыхала. Мне очень ее недоставало, она была так добра ко мне. Простила, что я ее предала.
— Но ты ведь ее не предавала! Сперва я тоже так думал, но потом понял.
— Она тоже поняла. Вначале, когда меня допрашивал этот ужасный Лауб, я так растерялась, сама не знала, что говорю, и она поняла. Простила меня.
— Слава богу! Анна, будь мужественна, собери все свои силы! Трудель нет в живых!
— О-о! — простонала Анна, прижав руку к груди. — О-о!
А Отто Квангель быстро добавил, чтобы выложить все сразу:
— И муж ее тоже умер.
На сей раз ответа не было долго. Анна сидела опустив голову, закрыв лицо руками, но Отто чувствовал, она не плачет, все еще оглушенная страшной вестью. И он невольно произнес те самые слова, какие сказал ему добрый пастор Лоренц, когда сообщил об этом:
— Они умерли. Обрели покой. Их многое миновало.
— Да! — наконец сказала Анна. — Да. Она так боялась за своего Карли, когда от него не было известий, но теперь обрела покой.
Она долго молчала, и Квангель не торопил ее, хотя по шуму в зале догадался, что вот-вот войдут судьи.
Потом Анна тихо спросила:
— Их обоих… казнили?
— Нет, — ответил Квангель. — Он умер от последствий удара, полученного при аресте.
— А Трудель?
— Она покончила с собой, — быстро сказал Отто Квангель. — Прыгнула через решетку на шестом этаже. Умерла мгновенно, сказал пастор Лоренц. Она не страдала.
— Это случилось той ночью, — вдруг вспомнила Анна Квангель, — когда вся тюрьма кричала! Теперь я понимаю, о, это было жутко, Отто! — Она закрыла лицо руками.
— Да, жутко, — повторил Квангель. — У нас тоже было жутко.
Немного погодя она подняла голову и решительно посмотрела на Отто. Губы у нее еще дрожали, но она сказала:
— Оно и к лучшему. Если бы они сидели здесь рядом с нами, было бы ужасно. Теперь они обрели покой. — И совсем тихо: — Отто, Отто, мы могли бы поступить так же.
Он пристально посмотрел на нее. И в жестких, колючих глазах она заметила огонек, какого не видела никогда, насмешливый огонек, будто все только игра — и то, что она сейчас сказала, и то, что будет, и неминуемый конец. Будто и не стоит принимать это всерьез.
Потом он медленно покачал головой:
— Нет, Анна, мы так не поступим. Не сбежим, как уличенные преступники. Не избавим их от вынесения приговора. Нет! — И совсем другим тоном: — Поздно уже для всего этого. Тебе не надевали наручники?
— Надевали, — сказала она. — Но возле дверей зала полицейский их снял.
— Вот видишь! Ничего бы не вышло!
Он не стал говорить ей, что из следственной тюрьмы его вывели в наручниках с цепями и в ножных кандалах с железным грузом. Как и у Анны, полицейский снял с него эти украшения только у дверей зала суда: государство не должно лишиться своей жертвы.
— Ладно… — Она смирилась. — Как ты думаешь, Отто, нас казнят вместе?
— Не знаю, — уклончиво ответил он. Не хотел ее обманывать, но все же знал, что каждому придется умирать в одиночку.
— Но хотя бы в один час?
— Конечно, Анна!
Но он не был уверен. И продолжил:
— Не думай сейчас об этом. Думай только о том, что сейчас нам необходимо быть сильными. Если нас признают виновными, все кончится быстро. Если мы не станем финтить и лгать, то, может, уже через полчаса услышим приговор.
— Да, так мы и поступим. Но если все пойдет так быстро, то нас, Отто, снова быстро разлучат, и, наверно, мы никогда больше не увидимся.
— Обязательно увидимся… еще до того, Анна. Мне сказали, нам разрешат попрощаться. Обязательно, Анна!
— Ну и хорошо, Отто, тогда мне есть чему радоваться каждый день и каждый час. А сейчас мы сидим рядом.
Рядом они просидели еще минуту, потом недосмотр обнаружился, и их рассадили подальше. Приходилось поворачивать голову, чтобы увидеть друг друга. Слава богу, обнаружил недосмотр адвокат Анны Квангель, дружелюбный, седой, слегка озабоченный, его назначил суд, поскольку Квангель отказался платить деньги за такое бесполезное дело, как их защита.
А поскольку недосмотр обнаружил адвокат, обошлось без шума. У полицейских тоже были причины держать язык за зубами, и председатель Народного трибунала, Файслер, так и не узнал о непростительной ошибке. Иначе бы разбирательство сильно затянулось.
