На следующий день я показал Клотильде свои многочисленные зарисовки глетчеров, их обрамлений, выпуклостей, трещин, нагромождений и тому подобного, чтобы она могла сравнить только что увиденное с рисунками. Я на многое обратил ее внимание, многое напомнил ей и, пользуясь удобнейшим поводом, упомянул и о том, как отстает изображение от действительности. В следующие два дня мы посетили еще разные места, откуда можно было рассматривать льды и снега этих гор. Показал я Клотильде и отвесную стену с водопадом. Тут я стал думать о нашем возвращении к родителям. По мере того как шло время, пребывание в этих высоких местах, особенно для привыкшей к городу девушки, становилось все менее полезным. Поэтому я предложил Клотильде добираться до нашей родины по равнине. Она с этим согласилась. В ближайшем большом селении заказали экипаж, который должен был довезти нас до ближайшей почты. Попрощавшись с нашей хозяйкой и ее мужем, а также с нашими носильщиками и проводниками, которые получили еще маленькие подарки, простившись со священником, который порой навещал нас и обращал наше внимание на входившие в его маленькое поле зрения красоты, мы поехали вниз от Карграта в одноупряжной повозке по узкой дороге. Последним, что мы увидели в этом маленьком селении, были покрытая гонтом стена усадьбы священника и гонтом же покрытая стена узкой стороны церкви. Я сказал Клотильде, что такие покрытия необходимы, чтобы защитить кладку от сильных на этих высотах дождей и снегопадов. Мы смогли только мельком взглянуть на оба эти здания, затем их заслонила от нас гора. Мы очень быстро катились вниз, кругом зияли дикие пропасти, и наконец мы въехали в лес, который спускался к низинам, тянулся по ним и был уже уютнее и теплее. Под качанье и скрип нашей повозки мы спускались все ниже и ниже, колеи лесовозных путей впадали в нашу дорогу, которая становилась все тверже и шире, и порой мы ехали уже удобно и ровно.
Когда мы достигли селения, где находилась ближайшая почта, я расплатился с возницей, отправил его назад и взял почтовых лошадей. Мы поехали прямым, кратчайшим путем к более плоским местам, чтобы выехать на тракт, который вел на нашу родину. Горы за нашей спиной становились все ниже и ниже, мягкое осеннее солнце, их освещавшее, окрашивало их во все более синие тона, взгорья, встречавшиеся нам теперь, непрестанно уменьшались, и наконец мы въехали в край полезных человеку земель. Там мы выехали на большое шоссе. До сих пор мы двигались на север, теперь мы переменили направление и поехали на восток. Наши экипажи тоже стали лучше.
Когда мы проехали по этому шоссе весь день, я велел остановиться в одном селении, решив задержаться в нем. Вечер и ночь мы отдыхали. На другой день, около полудня, я повел сестру на какой-то довольно высокий холм. Стоял прекрасный осенний день, дымка, легко окутывавшая с утра холм и низину, сменилась полной ясностью. С помощью винтов я укрепил свою подзорную трубу на стволе дуба и направил ее. Затем велел Клотильде взглянуть и спросил, что она видит.
— Высокую темную крышу, — сказала она, — на которой торчат широкие и мощные дымовые трубы. Под крышей тоже темная каменная стена, а в ней большие окна на сообразных расстояниях. Здание кажется четырехугольным.
— А что ты видишь дальше, Клотильда, если направишь трубу на окружение здания? — спросил я.
— Деревья за домом наподобие сада, — отвечала она. — Стены этого здания такие же светлые, как у наших домов. Еще я вижу поля, на них снова деревья, кое-где дома, наконец, похожие на облака вершины, напоминающие горы, которые мы покинули.
— Это они и есть, — ответил я.
— Уж не?.. — спросила она, отвернувшись от подзорной трубы и взглянув на меня.
— Да, Клотильда, это здание — Штерненхоф, — отвечал я.
— Где живет Наталия? — спросила она.
— Где живет Наталия, где пребывает благородная Матильда, где гостят превосходные люди, куда обращены мои мысли и чувства, где царят славные предметы искусства и где вокруг простирается милый край, — ответил я.
— Это Штерненхоф! — сказала Клотильда, опять заглянула в подзорную трубу и долго смотрела в нее.
— Я с радостью вел тебя на этот холм, Клотильда, — сказал я, — чтобы показать тебе место, где тепло моему сердцу и находится глубокая часть моей души.
— Ах, милый, дорогой брат, — отвечала она, — как часто устремляются мои мысли к этому месту и как часто пребывает моя душа в этих еще неведомых мне стенах!
— Но ты понимаешь, — сказал я, — что сейчас мы не можем отправиться туда и что все должно идти своим естественным ходом?
— Понимаю, — ответила она.
— Ты увидишь их, прижмешь к сердцу и полюбишь, — сказал я.
Клотильда снова заглянула в трубу, она очень долго смотрела в нее, все подробно разглядывая. Я направлял ее взгляд на то, что казалось мне важным, все объяснял, рассказывал о замке и его обитателях.
Тем временем наступил полдень, мы сняли подзорную трубу и медленно пошли к своему пристанищу.
— Нельзя ли увидеть отсюда и дом роз? — спросила она на ходу.
— Отсюда — нет, — возразил я, — отсюда не видно даже самой высокой горы окрестностей дома роз, потому что их закрывает Коронный лес, который ты видишь на севере. Едучи дальше, мы поднимемся на холм, откуда я смогу показать тебе возвышенность, на которой находится этот дом, а в подзорную трубу ты сможешь увидеть и его.
Мы вернулись в свое пристанище и на следующий день поехали дальше. Когда мы доехали до моста, откуда была видна возвышенность Асперхофа, я велел остановиться, мы вышли, я показал Клотильде холм, на котором стоит дом моего гостеприимца, и направил подзорную трубу так, чтобы она увидела дом. Но мы были на таком большом расстоянии от Асперхофа, что даже в подзорную трубу дом виден был только как какая-то белая звездочка. Затем мы двинулись дальше.
Когда за этим днем прошел третий, мы к вечеру въехали в ворота родительского дома в предместье нашего города.
— Матушка, — воскликнул я, когда она и отец, знавший о нашем приезде и потому оставшийся дома, вышли нам навстречу, — я возвращаю тебе ее здоровой и цветущей.
Действительно, Клотильда, как и отец во время его небольшой поездки, благодаря воздуху и движению стала сильнее, бодрее, румянее, чем когда-либо была в городе.
Спрыгнув с экипажа в объятия матери, она приветствовала ее, а затем и отца с великой радостью: ведь она впервые покинула родителей и была долгое время довольно далеко от них. Ее повели к лестнице, а затем в ее комнату. Там она принялась рассказывать, рассказывала она охотно и часто прерывала себя, раскрывая привезенный багаж и доставая оттуда различные вещи, купленные ею в подарок или на память в разных местах или собранные в пути. Я тоже пошел с ней в ее комнату, и, пробыв у нее довольно долго, мы удалились и предоставили ей необходимый покой.
Теперь у Клотильды наступила пора какой-то оглушенности. Она не переставала описывать, рассказывать, листала рисунки или рисовала сама, стараясь восстановить в памяти увиденное.
Но и для меня это путешествие прошло не без пользы. То, что я сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез — что эта поездка успокоит меня, — сбылось. Клотильда, смотревшая на вещи, давно мне знакомые, новыми глазами, вбиравшая в себя все с такой свежестью, ясностью и глубиной, направила мои мысли на себя, дала мне самому что-то свежее, самобытное, наделила меня радостью по поводу ее радости, благодаря чему я мог увереннее размышлять о своих делах и лучше в них разобраться.
Я не договаривался с Наталией о переписке, я об этом не думал, она, наверное, тоже. Наш союз казался мне таким высоким, что он, по-моему, только проиграл бы, если бы мы писали друг другу письма. Мы должны были быть твердо уверены в любви другого, не смели унижать себя нетерпением, должны были ждать, как все пойдет. Поэтому я мог жить с чувством блаженства вдали от Наталии, мог радоваться, что все обстоит так, как обстоит, мог ждать, что предпримут мои родители и близкие Наталии.
Стараясь помочь Клотильде, которая хотела передать красками увиденные ею горы, небо, озера и леса, я показывал ей, в чем она ошибается и как это сделать лучше. Мы знали теперь, что ту нежную силу, которая предстает нам в материи гор, изобразить невозможно и что искусство больших мастеров состоит лишь в наилучшем приближении. Помочь я старался ей и в ее усилиях подражать той манере игры на цитре, которую она узнала в горах, и воспроизводить услышанные там звуки. Нам обоим не удавалось сравняться с нашими образцами, но мы радовались хотя бы своим попыткам. Дважды или трижды я навещал друзей.
Так пришла зима. Уже решив по совету отца навестить моего гостеприимца зимой, я заодно решил побывать зимой и в горах, взойти, если удастся, на какую-нибудь высокую гору и на ледник. Я выбрал для этого январь, как наиболее устойчивый и обычно самый ясный месяц зимы. В самом его начале я выехал из родительского дома и по слепящему снегу, которым все было покрыто вокруг, поехал на санях в места, где жили мои друзья. Погода уже десять дней держалась в меру холодная, снега было обилие, сани летели по дороге, словно по воздуху. Как и прежде я ездил только в открытых повозках, так и теперь, запасшись добрыми шубами, я ехал в открытых санях, радуясь и мягкому покрову, который меня укутывал, и тому, в который было облечено все кругом, радуясь молчащим лесам, одетым инеем, радуясь неподвижно распростершим свои белые решетки плодовым деревьям, радуясь домам, над которыми уютно поднимались дымы, радуясь бесчисленным звездам, которые на холодном и темном небе сверкали ночами ярче, чем когда-либо летом. Я собирался побывать сначала в горах, а потом у моего гостеприимца.
