— Во всяком случае, Сеймур, — сказал я, — мне известно, что вам можно доверять, и потому предупреждаю, что обо всем случившемся никому рассказывать не надо. А самое главное, убедительно прошу вас постараться, чтобы бездельники, слоняющиеся там, в холле, попридержали язык, а вы сами ни в коем случае не волновали понапрасну леди и мисс Гленвил.
Бедняга со слезами на глазах пообещал, что сделает, как я велел. А я, внешне спокойный, но переживая в душе мучительную тревогу, удалился. Раздумывая, куда бы мне двинуться, я, к счастью, сообразил, что, по всей вероятности, буду в числе первых свидетелей, которых вызовут по делу Гленвила, и что, может быть, вернувшись домой, сразу получу приглашение явиться. Поэтому я пошел обратно, и когда возвратился в свою гостиницу, швейцар с таинственным видом сообщил мне, что меня дожидается какой-то джентльмен. В моей комнате, у окна, сидел и вытирал пот со лба красным шелковым носовым платком низенький, коренастый человечек с морщинистым багровым лицом, не лишенным сходства с тутовой ягодой. Из-под мохнатых бровей щурились необычайно маленькие глазки, однако же сей недостаток с лихвою возмещался блеском этих черных, очень живых глаз, устремлявших на вас какой-то неприятно пронзительный взгляд. Нос, из тех, которые в просторечии именуются «картошкой», представлял собою «возвышенный изгиб», мост или, можно сказать, сумеречную возвышенность между пурпурным закатом, разлившимся по одной щеке, и багряным восходом, окрасившим вторую. Углы небольшого рта опущены были книзу, что придавало им сердитое, неприятное выражение и, кроме того, сходство с кошельком, но если это был кошелек, то уж наверное принадлежавший скряге. Добротный округленный подбородок отнюдь не обладал единственной жалкой складкой, напротив, подобно седлу какого-нибудь фермера, он был двойным. С каждой стороны очень низкого лба, над которым щетинились коротко подстриженные черные волосы сомнительной чистоты, помещалось огромное ухо ярко-алого цвета, какой свойствен мясистому отростку, украшающему горло разъяренного индюка. Таких огромных и таких красных ушей я еще никогда не видел — это было что-то фантастически нелепое!
Эта привлекательная личность, облаченная в сюртук и брюки темно-свинцового цвета, несколько смягчаемого длинной золотой цепочкой от часов, украшенной полным набором брелоков, при моем появлении поднялась с места, церемонно хрюкнула в знак приветствия и еще церемоннее поклонилась. Тщательно закрыв за собою дверь, я спросил у этого человека, по какому делу он явился. Оказалось, что я правильно предвидел: меня приглашали на следующий день в суд для личного опроса.
— Печальная история, сэр, печальная история, — сказал мистер***. — Ужасно неприлично было бы повесить такого достойного джентльмена, как сэр Реджиналд Гленвил, и к тому же такого замечательного оратора. Печальная история, сэр, весьма печальная.
— О, — спокойно заметил^ я, — можно не сомневаться в том, что сэр Реджиналд совершенно неповинен в преступлении, которое ему приписывают. И возможно, мистер***, что завтра я попрошу вашего содействия для того, чтобы установить, кто настоящие убийцы. Кажется, у меня есть кое-какие улики.
Мистер *** навострил уши, свои огромные уши.
— Сэр, — произнес он, — я буду счастлив сопровождать вас, весьма счастлив. Сообщите мне улики, о которых вы упомянули, и я скоро разыщу негодяев. Ужасная вещь убийство, сэр, до крайности ужасная. Страшно подумать: джентльмен просто возвращается домой со скачек или с пирушки, и вот ему перерезают горло от уха до уха, сэр, от уха до уха.
И когда он произносил эти слова, его собственные слуховые протуберанцы, словно проникшись ужасом, покраснели еще больше.
— Вы совершенно правы, мистер***! — сказал я. — Разумеется, я завтра явлюсь для дачи показаний. Пока же до свиданья. — При этом намеке мой огненнолицый приятель отвесил мне низкий поклон и мгновенно исчез из комнаты, словно призрак, возникший в пламени кухонного очага.
Оставшись в одиночестве, я озабоченно и тревожно обдумал все, что могло бы уменьшить улики против Гленвила и направить подозрения правосудия туда, где, по моему глубокому убеждению, и находились подлинные виновники. Это заняло у меня всю ночь, и лишь к утру я на несколько часов забылся беспокойным сном. Когда я проснулся, было уже почти время идти к вызвавшему меня следователю. Я поспешно оделся и вскоре был уже в кабинете следователя.
Невозможно представить себе человека более учтивого и в то же время более беспристрастного, чем должностное лицо, с которым я имел честь беседовать. Он весьма прочувствованно говорил о деле, по которому я был к нему вызван, признал, что сообщение Торнтона — очень ясно и убедительно, выразил надежду, что мои показания поколеблют те выводы, которых ему не хотелось бы делать, а затем перешел к допросу. Тут я к невыразимому своему отчаянию убедился, что ответы мои тяжко свидетельствуют против того, за что я хотел выступать. Я вынужден был признать, что вскоре после того, как мы с Тиррелом расстались, меня обогнал всадник, что, добравшись до места, где лежал убитый, я увидел того же всадника, что, как я полагаю, нет, даже уверен (как мог я уклониться от подобного признания?) — всадником этим был Реджиналд Гленвил.
К своему доносу Торнтон вызвался добавить и другие данные. Он мог бы доказать, что всадник, о котором идет речь, ехал на серой лошади, незадолго до того проданной лицу, чьи приметы в точности соответствуют внешности сэра Реджиналда Гленвила; более того — что эта лошадь и сейчас находится в конюшне арестованного. Он предъявил письмо, которое, по его словам, нашел на убитом: под ним стояла подпись сэра Реджиналда Гленвила и оно полно было самых ужасных угроз по адресу сэра Джона Тиррела. А в довершение всего он призывал меня засвидетельствовать, что мы с ним обнаружили на месте убийства портрет, принадлежавший убийце, возвращенный ему впоследствии и в данное время находящийся у него.
В конце допроса достойный следователь с явно удрученным видом покачал головой.
— Я лично знал сэра Реджиналда Гленвила, — сказал он, — и как общественного деятеля и в частной жизни, и я всегда считал его в высшей степени честным и порядочным человеком. И мне крайне тягостно заявить вам, что долг повелевает мне предать его суду.
Я прервал следователя, прося вызвать для дачи показаний Доусона.
Я уже — ответил он, — спрашивал Торнтона об этом человеке, ибо совершенно ясно, что показания его были бы очень важны. Но Торнтон сказал, что Доусон уехал за границу и что его адрес ему неизвестен.
_ Он лжет! — вскричал я в охватившем меня внезапно порыве волнения. — Его сообщник должен быть разыскан! Выслушайте меня. Я все время был с Торнтоном, главным свидетелем против обвиняемого, и, когда я клятвенно утверждаю, что, несмотря на видимые улики, твердо верю в невиновность Гленвила, вы можете положиться на мои слова: да, имеются обстоятельства, говорящие в его пользу, — они ее не принимались во внимание, и сейчас я их перечислю.
И тут я, с глазу на глаз со следователем, высказал ему мое твердое убеждение в том, что преступление совершил сам обвинитель. Я подробно изложил сообщенное мне Тир-релом обстоятельство, а именно, что Торнтону известно было, какая при нем значительная сумма денег, указал, что на убитом странным образом суммы этой не обнаружилось, когда труп осматривали на роковом месте. Отметив, до какой степени невероятно, чтобы Гленвил мог взять деньги, я всячески подчеркивал, что материальные дела Торнтона были плохи, что он привык к рассеянному образу жизни, что человек он был способный на самое худшее; я напомнил следователю, насколько странным было отсутствие Торнтона, когда я явился в дом, где он жил, и насколько сомнительно данное им по этому поводу объяснение. Говорил я еще многое, но все оказалось тщетным. Единственное, чего я добился, это отсрочки, данной мне исключительно во внимание к этому волнению, с которым я высказывал свою уверенность, что сумею подтвердить мои подозрения более основательными данными еще до того, как истечет предоставленная мне отсрочка.
— Следует признать, — сказал беспристрастный следователь, — что некоторые обстоятельства свидетельствуют против обвинителя, однако же они наводят нас всего-навсего лишь на неясное подозрение. Все же, если вы твердо полагаете, что можете обнаружить какие-либо факты, которые помогли бы разобраться в этом загадочном деле и направить розыски по другому пути, я готов затянуть следствие и держать обвиняемого в предварительном заключении до — ну, скажем, до послезавтра. Если за это время не выяснится ничего существенного в его пользу, дело придется передать в суд.
Nihil est furacius illo
Non fuit Autolyci tam piceata manus.
Martial[869]
Quo teneam vultus mutantem Protea
