Тут неподалеку показался молодой человек — он вышел спокойно, будто гуляя. Это был самый настоящий немец, но единственным достоверным признаком были его форменный китель и шлем. Кроме него, никого не было видно; в правой руке он держал пистолет. Внезапно раздался выстрел, но это стрелял не он, я бы заметил. А он кинулся на землю и только тогда, лежа, выстрелил — ну а Грэхем продолжает стрелять, и немец стреляет тоже, и тут вдруг Грэхем захрипел, выстрелил еще раз, и мы услышали, как он падает. Но мы даже не обернулись, чтобы посмотреть. Немец не торопясь поднялся на ноги, помахал своим людям, и тут из-за кустов выступили еще шестеро. Офицер убрал пистолет и подошел посмотреть на Грэхема, а солдаты принялись обыскивать джип и достали оттуда наши винтовки. Потом офицер повернулся к нам с Ванхуком и сказал, что мы можем сесть и продолжать свой ужин.
— Ваш приятель, — сказал он, — вел себя весьма безрассудно. Он стоял на самом виду и представлял собой великолепную мишень. Не думаю также, чтобы он был очень хорошим стрелком. Я хотел только удержать его, да боюсь, немного перестарался. Что вы здесь делаете так далеко от своих?
Ну, я-то хорошо знал, что нам не полагается отвечать на вопросы, а нужно только назвать свою фамилию, звание и порядковый номер, но, по-видимому, Ванхук об этом забыл и ответил:
— Кинофильмы.
— Кто вам приказал сюда ехать?
— Грэхем, — сказал Ванхук и показал пальцем на беднягу Грэхема, который валялся в траве.
— А кто приказал ему?
— Это была его собственная идея.
— И весьма неудачная, — сказал немец. — Есть у вас американские сигареты?
У нас был с собой изрядный запас, и мы вынули несколько пачек.
— Можно мне взять пачку? — спросил офицер. — Обожаю «Честерфилд», курил только их, пока был в Корнеле.
Он обернулся к своим солдатам и сказал им несколько слов по-немецки так же непринужденно, как разговаривал с нами. Один из солдат стал на часы с винтовкой «вольно», а остальные столпились вокруг нас, глазели и улыбались; мы поняли, что им тоже хочется покурить, но ничего не сказали — пусть офицер распоряжается.
— Вы не возражаете, если ребята тоже возьмут по одной? — спросил он. — Можете, конечно, не давать. Вам и самим они скоро понадобятся.
Мы просили их не церемониться, и офицер разрешил солдатам взять по пачке. Все уселись в круг и закурили.
— Странно все-таки, — сказал офицер, — что нам приходится брать вас в плен, в то время как множество наших солдат попадает в плен к вашим. Вашему злосчастному приятелю следовало бы действовать согласно приказу.
Мы посидели так минул десять-пятнадцать, потом офицер лениво встал и сказал солдатам что-то по-немецки. Они подняли с земли тело Грэхема, положили его в джип, прикрыли плащом. Нам с Ванхуком офицер предложил разобрать киноаппарат и сложить его в джип. Мы повиновались. Потом он велел нам сесть вдвоем впереди, а сам сел сзади. Он попросил Ванхука не гнать машину, так как стоял прекрасный вечер, впереди у нас была приятная прогулка и ему хотелось полюбоваться природой, Затем он отдал еще какие-то распоряжения солдатам, и мы тронулись. Ванхук вел машину очень медленно, и нам понадобился почти час, чтобы доехать до места назначения, которое оказалось огороженной площадкой под открытым небом.
— Это только на сегодняшнюю ночь, — сказал офицер.
Он велел нам взять с собой личные вещи и пойти с ним. В маленькой сторожке он передал нас другому офицеру и сказал:
— Теперь я попрощаюсь с вами, спасибо за сигареты.
Офицер, сидевший за столом, был человек пожилой, вид у него был усталый, но по-английски он тоже говорил хорошо. Он спросил у нас только фамилии, звания и порядковые номера. В то время, однако, мне совсем не приходило в голову, что все происходящее очень отличается от того, что нам показывали в учебных фильмах. Те шестеро немецких солдат ничуть не злились на нас с Ванхуком. Офицер, правда, убил Грэхема, но ему ничего другого не оставалось, и он совсем не был этому рад. Он бросился на землю, как и полагается в таких случаях, чтобы не быть удобной мишенью для противника. Грэхем тоже мог бы так сделать, но почему-то не сделал.
Я спросил потом Ванхука, может быть, нам нужно было побежать за винтовками, когда Грэхем открыл огонь. А он отвечал, что ему это просто не пришло в голову, и слава богу, сказал он, потому что, если бы мы побежали за винтовками, нас бы тоже застрелили и все сигареты достались бы немцам. Я спросил, не очень ли он тогда перепугался, и он сказал, что нет; я спросил его почему, — мне было интересно узнать, что он думает, — и оказалось, что мы рассуждаем одинаково. Во-первых, все происходило очень спокойно, и Ванхук просто не думал, что кто-нибудь может проявить ненависть и застрелить его за здорово живешь. Когда он услыхал голос офицера, он сразу понял, что человек настроен серьезно, но вполне спокоен и не станет стрелять, если его не вынудить к этому, так зачем же было его вынуждать? Я спросил, как он думает, правильно ли поступил Грэхем, и Ванхук ответил:
— По-моему, Грэхем решил, что ему представился случай проявить геройство. Конечно, мне жаль, что его убили, но всякий хороший солдат скажет, что он сделал ошибку.
Мы провели ночь в этом лагере, под открытым небом, и перезнакомились с другими пленными, которые там находились. Большинство из них попало в плен так же, как и мы, — их захватили врасплох там, куда их никто не посылал. — но все говорили, что это не так уж плохо и немцы, видимо, знают, что брать нас в плен значит только попусту тратить время, ибо наши войска непрерывно на них наседают.
Немецкие караульные научились немножко по-английски от наших ребят, обращались с нами по-приятельски и вели разговоры на вечные темы: о доме, о девчонках, о вашей стороне и нашей стороне, и к черту все армии, взгляни-ка на мою дочурку, давай меняться — а что есть у тебя?
Глава семьдесят вторая
Виктор Тоска рассказывает Весли о смерти Джо Фоксхола
На следующий день нас перевезли на грузовиках в другой такой же лагерь миль на сто дальше, но будь я проклят, если знал, где мы находимся. Я думал все время о Джиль и ломал себе голову, как бы умудриться послать ей письмо, чтобы она знала, что я в плену, жив и здоров, — ведь обычным путем письма идут так медленно.
Здесь, на новом месте, народу было намного больше. Мы с Ванхуком бродили по лагерю в надежде встретить знакомых ребят или кого-нибудь, кто их видел. Лагерь был довольно большой, и наших — полным-полно. Они держались группами по шесть-семь человек, болтали, рассказывали друг другу разные истории, играли в карты — и разглядеть всех как следует было нелегко. То тут, то там попадались одинокие фигуры: сидит человек на земле, пригорюнившись, — тоскует, видно, по родине и с ненавистью думает о том, что вот загнали его, как быка, за колючую изгородь.
И вдруг произошло нечто до того неожиданное, что я даже не удивился, хотя никак на это не рассчитывал: прямо передо мной сидел на траве Виктор Тоска. Я так ему обрадовался, что решил сесть рядом с ним и подождать, пока он сам на меня не взглянет. В лагере было столько народу, что люди мало обращали внимания друг на друга, и Виктор даже не пошевельнулся, когда я опустился рядом с ним. Я наблюдал за ним довольно долго и очень был рад, что он жив и здоров — ведь только это мне и нужно было. Так я сидел рядом с ним и молчал, потому что я думал, он обернется, увидит меня — и мы тогда вдоволь посмеемся. Я решил сидеть хоть целый час, пока он не обернется: мне казалось, так будет лучше, чем подымать суматоху на радостях, потому что кто знает, что он за это время пережил. Ведь кроме того, что Грэхем был убит на моих глазах, — а за минуту до того мы вместе с ним ужинали, — все остальное, что случилось со мной и с Ванхуком, — сущие пустяки.
А Виктор все не оборачивался, и я тоже сидел не двигаясь. Сидим мы так, сидим, и я стал уже беспокоиться, не случилось ли с ним чего-нибудь, потому что прошло уж больше десяти минут, как я сел рядом с ним, и уж если он за это время ни разу не пошевельнулся и не оглянулся на меня — значит, что-то было не так.
Прошло еще минул десять; он наконец обернулся и, конечно, увидел меня, но я ничего не сказал. Спустя минуту-другую он опять обернулся и посмотрел еще раз. Тут уж он не стал отворачиваться.
— Я ужасно рад тебя видеть, — сказал он. — Я подумал, что это как будто ты, но сперва не поверил. Ну как ты — жив и здоров?
— Вполне. А ты?
— Я немножко свихнулся.
— Ну, это пройдет. Мы оба встали.
— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — сказал он.
Когда мы нашли укромное местечко, чтобы поговорить без помехи, он посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:
— Джо убит, Олсон тяжело ранен, и знаешь этого дурацкого лейтенанта, который поехал с нами? Он еще так весь подергивается и подпрыгивает… Так вот, он остался цел, и я тоже.
