Так и случилось; ровно через неделю одиночество наскучило, душевная боль утихла, ружье и книги, деревья и небо перестали удовлетворять меня. Молодость, жизнь вступали в свои права. Я спрятал в чемодан вопросы бытия и небытия, шекспировских ипохондриков, рубашки, идеи, галстуки и собирался уже запереть его, когда слуга мой Пруденсио доложил, что накануне в красном доме, расположенном недалеко от нашего, поселились какие-то мои знакомые.
— Кто именно?
— Разве вы позабыли дону Эузебию?
— Это она?
— Они с дочкой изволили приехать вчерашним утром.
В памяти моей ожило происшествие 1814 года, и мне стало совестно. Впрочем, я ведь был прав: ничто не помешало связи доктора Виласы с сестрой сержанта; еще до моего отъезда ходили таинственные слухи о рождении девочки. Я знал от дяди Жоана, что, умирая, доктор Виласа оставил доне Эузебии приличное состояние, вызвав этим нескончаемые толки в городе. Дядя Жоан, любитель скандальных историй, написал мне пространное письмо. Итак, я был прав. Но сейчас, после стольких лет, прошедших с 1814 года, и проказа моя, и поцелуй в зарослях, и доктор, все было забыто, и между мной и моими новыми соседками не было никаких преград. Придя к этому выводу, я запер чемодан.
— Вы пойдете к доне Эузебии? — спросил Пруденсио. — Дона Эузебия обряжала мою покойную госпожу.
Я вспомнил, что видал ее на похоронах вместе с другими дамами; но я не знал, что именно она оказала матушке эту последнюю услугу. Негр был прав: я обязан был навестить ее. И я решил сделать это не откладывая.
Глава XXVI
АВТОР КОЛЕБЛЕТСЯ
Вдруг я услышал:
— Мой дорогой мальчик! Так жить нельзя!
Это был мой отец, у которого уже были припасены кое-какие предложения. Я сел на чемодан и приготовился спокойно слушать. Некоторое время отец стоял и смотрел на меня; затем взволнованно протянул ко мне руку:
— Смирение, сын мой; такова воля божия.
— Я уже смирился, — отвечал я, целуя его руку.
Мы вместе пообедали. Никто из нас не заговаривал о грустной причине моего уединения. Раз только мы коснулись этого вскользь — рассуждая о регентстве, отец упомянул, что один из регентов[40] прислал ему письмо с выражением соболезнования. Письмо, уже порядком помятое, было у отца с собой, — видимо, он многим читал его. Я, кажется, уже сказал, что письмо это отец получил от регента. Мне он прочитал его дважды.
— Я поблагодарил регента за внимание, — сказал отец, — и ты тоже должен пойти…
— Я?
— Ну да; он ведь человек влиятельный — сейчас он как бы император. Потом у меня есть одна идея, одна… впрочем, расскажу по порядку. У меня целых две идеи: сделать тебя депутатом и женить.
Отец произнес эти слова с расстановкой, особым тоном, — он хотел, чтобы они запечатлелись в моей душе. Но его идеи так мало имели общего с моими мыслями и чувствами последних дней, что я даже не сразу его понял. Отца это не обескуражило. Он повторил свое предложение, расхваливая и невесту, и депутатское место.
— Ты согласен?
— В политике я ничего не смыслю, — сказал я, — что же до невесты… позволь мне жить одному, медведем.
— И медведи женятся, — был ответ.
— Тогда достань мне медведицу. Скажем, Большую Медведицу…
Отец посмеялся, но тут же снова заговорил серьезно. По его мнению, я должен был сделать политическую карьеру. Отец с необыкновенной словоохотливостью привел десятка два доводов, подтверждая их примерами из жизни наших знакомых. А на невесту достаточно только взглянуть, и я сам, не медля, побегу просить ее руки. Отец пытался заинтересовать, убедить, уговорить меня; я сидел молча, катал хлебные шарики и думал, думал…
Откровенно говоря, я не знал, следует ли мне принимать эти предложения. Внутренне я был сбит с толку. Одна часть моего существа хотела согласиться: кто же пренебрегает красивой женой и карьерой?.. Другая часть противилась: смерть матушки была еще одним доказательством бренности вещей, привязанностей, семьи.
— Я не уеду, не получив окончательного ответа, — сказал отец. — О-кон-ча-тель-но-го! — повторил он, отбивая такт пальцем.
Он допил кофе, откинулся в кресле и принялся толковать о разных разностях, о сенате, палатах, регентах, реставрации, о коляске, которую он собирался купить, о нашем доме в Мата-Кавалос… Я сидел у стола и машинально водил карандашом по листку бумаги. Выходили слова, фразы, стихи, носы, треугольники, без всякого порядка, например: А
arma virumque сапо arma virumque сапо
anna virumque сапо arma virumque
arma virumque сапо
virumque [41]
Я писал, совершенно не думая, однако во всем этом была своя логическая последовательность; так, начало слова «virumque» привело меня к имени автора — я хотел написать «virumque», а вышло «Вергилий», и я продолжал:
Вергилий
Вергилий
Вергилий
Вергилий
Вергилий
Отец, слегка раздосадованный моим равнодушием, поднялся, подошел ко мне, посмотрел на лист бумаги.
— Вергилий! — воскликнул он. — Великолепно! Мой мальчик, твою невесту как раз и зовут Виржилия.
Виржилия? Так это та самая дама, которая через столько лет?.. Она самая; то была именно та сеньора, которая в 1869 году присутствовала при моей кончине, а раньше — о, гораздо раньше, в молодые годы, сыграла большую роль в моей жизни. В ту пору ей было лет пятнадцать — шестнадцать, и она была самой хорошенькой и, уж во всяком случае, самой ветреной среди юных бразильянок того времени. Я не назвал ее первой красавицей — я ведь пишу не роман, мне нет надобности позлащать действительность, умалчивая о веснушках и оспинах. Впрочем, на свежем личике Виржилии не было ни того, ни другого; природа наградила ее тем неуловимым, вечным очарованием, которое передается по наследству ради тайных целей созидания. Виржилия была веселой, сообразительной, детски непосредственной, порывистой и вместе с тем ленивой и немного набожной. Набожность ли это была или страх? Скорее всего страх.
Вот тебе, читатель, в нескольких словах телесный и духовный портрет женщины, оказавшей впоследствии, когда ей исполнилось шестнадцать лет, огромное влияние на мою жизнь. Если ты еще жива, если ты читаешь меня, о возлюбленная Виржилия, то не удивляйся, сравнивая мои слова, запечатленные на бумаге, и те, что я обращал к тебе при жизни! Тогда я был столь же искренним, как и сейчас; смерть не сделала меня мрачным брюзгой, и то, что я говорю, — истина.
Но, скажешь ты, как можно через столько лет выяснить истину, да еще изложить ее для всеобщего сведения?
Виржилия! Неужели ты не понимаешь? Как ты не сообразительна! Ведь именно эта наша способность воскрешать прошлое и осознавать непостоянство наших впечатлений и пустоту наших чувств делает нас повелителями вселенной. Паскаль назвал человека мыслящим тростником, но он не прав: человек — это мыслящая опечатка. Каждый отрезок жизни — это новое издание, исправленное и дополненное в сравнении с предыдущим; оно в свою очередь подлежит исправлению и дополнению, и так будет вплоть до самого последнего, окончательного, которое издатель даром отдаст червям.
— Виржилия? — спросил я.
— Да, сеньор; таково имя невесты. Она — ангел, мой милый, настоящий ангел без крылышек. Вообрази — девушка вот такого роста, жива, как ртуть, а глаза… она дочь Дутры.
— Какого Дутры?
— Советника Дутры, ты его не знаешь; очень влиятельный человек. Так ты согласен?
Я ответил не сразу. В течение нескольких секунд я рассматривал носок моего сапога. Затем я объявил, что готов обдумать эти два предложения, депутатское место и брак, при условии…
— При условии?..
— При условии, что я не должен буду одновременно принять и то и другое. Ведь это совсем необязательно — стать одновременно и женатым человеком, и государственным деятелем…
— Государственный деятель должен быть женат, — назидательно перебил меня отец. — Впрочем, будь по- твоему; я на все готов; я уверен, что ты увидишь — и согласишься! К тому же, видишь ли, невеста и парламент — это почти одно и то же… то есть нет… потом узнаешь. Ладно, согласен дать тебе отсрочку, при условии…
— При условии?.. — спросил я, подражая его голосу.
— Ах, разбойник! При том условии, что ты оправдаешь мои надежды и истраченные ради тебя деньги. К черту мрачность, бесполезность, безвестность. Ты должен добиться блестящего положения, необходимого и тебе, и всем нам. Нужно поддержать честь нашего имени и прославить его еще более. Бойся остаться в тени, Браз; избегай безвестности. Я в свои шестьдесят лет и то бы не колебался. Есть несколько способов стать человеком значительным, но самое важное — прослыть таковым во мнении других людей. Не пренебрегай же преимуществами нашего положения, нашими связями…
