Жанна немного приутихла, сделала свои отлучки более редкими и правдоподобными, предавалась приключениям только с осторожностью.
Ей пришло желание посетить однажды дом Гюга, этот обширный и древний дом на quai du Rosaire, с виду богатый, с непроницаемыми кружевными занавесками, точно татуировкой из инея на стекле, не допускающей ничего узнать о том, что делается внутри.
Жанне очень хотелось проникнуть к нему, определить по его роскоши возможное богатство, взвесить его мебель, его серебро, драгоценности, все, чего она жаждала, сделать мысленно список вещей, могущих повлиять на ее решение.
Но Гюг никогда не соглашался принять ее.
Жанна сделалась особенно ласкова. В их отношениях все обновилось, точно приняло нежную и розовую окраску. Как раз представился хороший случай: был май месяц: в следующей понедельник должна была состояться процессия Св. Крови, происходящая раз в год в продолжение целых веков, — вынос раки, сохраняющей каплю крови от раны, нанесенной копьем.
Процессия должна была пройти по quai du Rosaire, мимо окон Гюга. Жанна никогда не видала знаменитой процессии и делала вид, что интересуется ею. Процессия не пройдет мимо ее слишком отдаленного дома; а как увидать ее на улицах, когда в тот день их наполняет толпа, стекающаяся со всей Фландрии?
— Скажи, хочешь, — я приду к тебе? Мы вместе пообедаем…
Гюг отказывался, ссылаясь на соседей, прислугу, которая любит болтать.
— Я приду рано, когда все спят.
Он беспокоился также, думая о Барбаре, очень щепетильной и набожной, которая примет ее за посланницу дьявола.
Но Жанна настаивала: Скажи, это решено?
Ее голос был ласков: это был голос начала любви, голос искушения, заметный у всех женщин в некоторые минуты, голос хрустальный, певучий, который расширяется, превращается в водоворот, куда попадается мужчина, запутываясь и отдаваясь во власть женщины.
В этот понедельник Барбара встала очень рано, раньше, чем обыкновенно, так как в ее распоряжении была только часть утра для убранства дома до появления процессии.
Она отправилась к ранней обедне в половине шестого, благочестиво приобщилась, затем, вернувшись, начала свои приготовления. Были вынуты серебряные подсвечники из шкапов, маленькие вазы, конфорки, где должен был курится ладан. Барбара вытирала каждый предмет, чтобы сделать металл блестящим, как зеркало. Она достала также тонкие скатерти для небольших столиков, которые она поместила перед каждым окном, нечто вроде алтарей, изящных майских алтарей, со свечами вокруг распятия или статуэтки Мадонны…
Надо было подумать и о внешнем убранстве, так как в этот день все соперничают в благочестивом рвении. Уже были прикреплены на доме, по обычаю, сосновые ветки темно-зеленого, точно бронзового, цвета, которые разносятся крестьянами из двери в дверь и составляют вдоль улиц двойной ряд деревьев, словно ограду.
Барбара раскладывала на балконе ткани панских цветов, белые ткани, целое убранство из целомудренных складок. Она ходила взад и вперед, быстрая, занятая, благочестиво настроенная, дотрагиваясь с уважением до этих употреблявшихся каждый год предметов убранства, точно им была свойственна частица святости культа, точно они были освящены пальцами священников, елеем и святой водой.
Ей оставалось наполнить корзины зеленью и срезанными цветами — точно подвижная мозаика, рассыпанный ковер, которым прислуга в момент процессии покрывает улицу перед своим домом! Барбара торопилась, немного опьяненная ароматом шток-роз, больших лилий, маргариток, шалфея, пахучих розмаринов, тростника, которые она связывала в небольшие букетики. И ее рука погружалась в корзины, наполняясь цветами, освеженная этим убийством венчиков, — как бы свежей ваты, пуха мертвых крыльев.
Через открытые окна доносился все возрастающий концерт приходских колоколов, раскачивавшихся один за другим.
Погода была серая, один из тех неясных майских дней, когда, несмотря на облака, чувствуется в небе скрытая радость. Из-за прозрачного воздуха, в котором можно было отгадать ближние колокола, на нее нисходила радость; столетние истомленные колокола, точно ходившие на костылях предки, колокола монастырей, древних башен, те, которые остаются скрытыми, больными, безмолвными целый год, теперь шествуют и принимают участие в день процессии Св. Крови — все колокола, казалось, имели сверх своих бронзовых одежд праздничные белые стихари, ткани, сложенные в виде веера. Барбара слушала звон огромного соборного колокола, звонившего только по большим праздникам, медленного и мрачного, ударяющего точно посохом по безмолвию… За ним следовали все небольшие колокола с более близких колоколен — точно охваченные волнением и радостью, — в своих серебряных одеждах, казалось, устраивавшие на небе свою процессию…
Набожная Барбара приходила в восторг; казалось, что в этот день благочестие было разлито в воздухе, что экстаз нисходил с неба вместе с звоном колоколов на все стороны, что был слышен полет ангелов с их невидимыми крыльями. Все это как бы достигало ее души, — ее души, где она чувствовала присутствие Христа, где облатка, воспринятая ею утром во время службы, блестела еще полностью, в своем кругу, в середине которого она видела черты лица.
Старая служанка, подумав о доброте Христа, находившегося в ней, перекрестилась, снова начала молиться, вспоминая или как бы чувствуя во рту вкус Святых Даров.
Но ее хозяин позвонил: настал час завтрака. Он воспользовался этим, чтобы предупредить ее, что у него будут гости, и чтобы она имела это в виду.
Барбара была поражена; никогда он никого не принимал! Это показалось ей странным; вдруг ужасная мысль промелькнула у нее в голове: что, если то, чего она так боялась, о чем она, немного успокоившись, больше не думала, должно было произойти? Она догадывается… Да, именно, та женщина, о которой говорила ей сестра Розалия, вероятно, придет!
Барбара почувствовала, как вся кровь прилила к ее лицу… В таком случае, ее решение принято, ее долг определен: ее духовник строго запретил ей отворять дверь этой женщине, служить за столом, быть у нее на посылках, принимать участие в грехе. И в такой день! В тот день, когда кровь Господа пройдет мимо дома! А она причащалась сегодня… Ах! нет! это невозможно! она покинет сейчас же свое место.
Она захотела узнать, и с небольшой тиранией, какую проявляет всегда в провинциальных городах прислуга старых холостяков или вдовцов, она настаивала:
— А кого вы, сударь, пригласили?
Гюг ответил ей, что она много позволяет себе, спрашивая его об этом, и что она узнает, когда это лицо придет.
Но Барбара, охваченная своею мыслью, все более и более казавшеюся ей правдоподобной, ощутив страх и настоящую панику, решила всем рискнуть, чтобы не быть застигнутой врасплох, и сказала:
— Может быть, вы ждете одну даму?
— Барбара! — воскликнул Гюг удивленным и немного суровым тоном, смотря на нее.
Но она проговорила спокойным тоном:
— Я должна знать заранее. Если вы ждете эту даму, я должна предупредить вас, что не могу служить за обедом.
Гюг был в недоумении: или он грезил, или она сошла с ума?
Но Барбара энергично повторила, что уйдет; она не смела этого делать: ее уже предупреждали, и ее духовник запретил ей это. Разумеется, она не может ослушаться, совершить смертельный грех, — чтобы умереть мгновенно и попасть в ад.
Гюг сначала ничего не понимал: но мало-помалу он уловил скрытую нить, угадал возможные рассказы, разглашение его любовной истории. Итак, Барбара тоже знала. И она угрожала уйти, если явится Жанна! Как презирали все эту женщину, если бедная служанка, привыкшая к нему в продолжение долгих лет, забывая свою выгоду, тысячи нитей, ежедневно связывающих два существа, которые живут в постоянном общении, предпочитала все бросить и покинуть его, чем служить ей один раз?
Гюг чувствовал себя без сил, ошеломленным, видя, как его стремление рушится перед этою внезапною неприятностью, разрушавшею неожиданно веселый план этого дня, и спокойным тоном сказал:
— Хорошо, Барбара, вы можете идти сейчас.
Старая служанка взглянула на него и вдруг, как добрая, простая, сострадательная душа, видя, что он мучится, — вкладывая в свой голос ласку, сообщенную ей природой" для того, чтобы укачивать, убаюкивать, — она прошептала, качая головой:
— Господи! Как вы несчастны! И это из-за дурной женщины, которая обманывает вас…
В течение минуты, забывая о разнице между ними, она проявила материнское чувство, облагороженная божественным состраданием, в этом возгласе, вырвавшемся у нее, как источник, который обмывает и может исцелить…
Но Гюг заставил ее замолчать, раздраженный, недовольный этим вмешательством, этою смелостью — заговорить о Жанне, и в каких выражениях! Он отказывал ей и без возврата. Пусть она приходит на другой день за вещами. Но сегодня пусть уходит, пусть сейчас же уходит!
