Так оно и было. Я сразу же вспомнила, что лицо у Констанции действительно своеобразной формы. На мой взгляд, его изысканный овал придавал ее красоте очарование безмятежного покоя; вероятно, не только для меня, но и для Джона в этом и заключалась ее неотразимая привлекательность.
— По правде говоря, я не люблю этот портрет, — продолжала миссис Темпл. — Слуги рассказывают о нем странные вещи, да мало ли что они болтают по глупости. Одно время я даже подумывала, не уничтожить ли его, но мой покойный муж, мистер Темпл, не хотел об этом слышать и не позволял убрать его из галереи. Я никогда не простила бы себе, если хоть в чем-то пошла против его воли. К тому же нельзя не признать, что как произведение искусства портрет смотрится прекрасно. Его писал Баттони, и он несомненно удался ему.
Вот и все, что я узнала от миссис Темпл. Ее рассказ глубоко взволновал меня. Не знаю почему, но то, что Адриан Темпл был музыкантом и прекрасно играл на скрипке, показалось мне еще одним фрагментом в головоломке. Вероятно, в моем воображении витал некий смутный образ злого, всеми отвергнутого духа, осужденного на одиночество и через сотню лет восставшего из мрака, когда до него донеслись сладостные звуки итальянской музыки и мелодия «Ареопагиты», столь любимая им в незапамятном прошлом.
С каждым днем к Джону возвращались силы, однако выздоровление шло медленно, и лишь перед Пасхой, которая в тот год была ранней, врачи объявили, что здоровью брата больше ничто не угрожало. Последние недели, проведенные в Ройстоне, были озарены для нас тихим светом покоя и умиленной радости. По моему глубокому убеждению, никогда человеческое сердце не бывает столь открыто любви и благодарности, никогда не ощущаем мы с такой полнотой гармонию бытия, как после тяжелой болезни. Просветленные после пережитых страданий, мы возносим благодарные молитвы Создателю, сохранившему нам жизнь, и бесконечно признательны близким за самоотверженную заботу, которой они окружали нас, когда мы лежали на одре болезни.
Не каждая мать так лелеет своего сына, как миссис Темпл ухаживала за моим братом. Когда недуг окончательно отступил, состоялась официальная помолвка Джона с Констанцией Темпл. Я уже говорила, что во всех отношениях они были прекрасной парой, и их брак сулил радость всем близким. Март выдался на редкость теплым, к тому же Ройстон, расположенный в долине, был надежно укрыт от холодных ветров. По утрам мы втроем устраивались перед южным фасадом дома, чтобы насладиться весенним солнцем. Оно нагревало кирпичные стены, и они излучали приятное тепло. Мы усаживали брата в широкое кресло, обложив его подушками, и иногда, пока мы вышивали, он читал нам вслух. Как раз в это время вышел том сочинений мистера Теннисона, и идиллическая величавость его поэзии удивительно перекликалась с нашим настроением умиротворения и покоя. Воспоминания о той далекой весне, о тех благословенных часах, дорогой Эдвард, по сей день живы в моей памяти. Я будто сейчас слышу тонкий влажный запах фиалок, вижу яркие цветы крокусов на лужайке.
Казалось, Джон выздоравливал не только телом, но и духом. Наваждение, терзавшее его, явно рассеялось, и он больше не вспоминал о тех тягостных событиях, которые прежде постоянно поглощали его мысли. Разумеется, при первой же возможности я рассказала брату о портрете Адриана Темпла. Он выслушал меня с живейшим интересом, однако, к моему удивлению, ничего не сказал и потом ни разу не заговаривал со мной о портрете. Не знаю, удовольствовался ли он моим рассказом или ему не хотелось возвращаться туда, где его сразила болезнь, только он ни разу не зашел в картинную галерею до самого отъезда из Ройстона.
Зато я бывала там часто. Портрет Адриана Темпла непостижимым образом притягивал меня, и я постоянно приходила смотреть на него. Действительно, кисть живописца создала необычайно выразительный образ, и по мере того, как поправлялся Джон, я начинала смотреть на портрет иными глазами. Быть может, тут сказалась и сила привычки, которая, как известно, сглаживает даже самую сильную антипатию, но так или иначе понемногу ослабевало отвращение, которое этот человек внушил мне с первого взгляда. Он уже не отталкивал меня, и я даже стала любоваться красивым овалом лица, карими глазами, прекрасными точеными чертами. Бывали минуты, когда я с сожалением думала о печальной судьбе столь незаурядной личности, сокрушалась, что смерть настигла его в расцвете лет, и хотя он погряз в пороках, его недолгая жизнь прошла в горьком одиночестве. Миссис Темпл и Констанция не раз заставали меня в галерее перед портретом их предка, и шутили, что я влюбилась в Адриана Темпла.
Однажды утром в один из первых апрельских дней, когда яркое солнце с необычайной силой осветило картину, мне пришло в голову вглядеться в свиток с нотами, свисавший с пьедестала, на который так непринужденно облокотился Адриан Темпл. До этого момента мне казалось, что на свитке лишь некая имитация записи музыкального произведения, как это обычно делалось на картинах, где среди всевозможных атрибутов присутствовали и нотные листы. Давая условное изображение нотного стана, художники никогда не воспроизводили какое-либо конкретное музыкальное сочинение. Правда, я сейчас вспомнила, что на памятнике Генделю в Вестминстерском аббатстве также изображен свиток с нотами, и на нем высечены первые такты величественной мелодии «Я знаю, что Спаситель жив».
И вот в то утро, вглядевшись в картину, я поняла, что ноты на свитке образовывали связную мелодию. Побуждаемая любопытством, я встала на стул, чтобы лучше рассмотреть их. Казалось, они стерлись от времени и проступали смутно, будто сквозь пелену. И все же спустя мгновение я прочитала в них начальные такты гальярды из сюиты Грациани, столь хорошо знакомой моему брату и мне. Тетрадь с записью этого произведения я видела, по-моему, не больше двух раз, однако эта мелодия так глубоко врезалась мне в память, что я без особого труда убедилась, что вижу начало гальярды и ничто иное. Правда, ноты были нарисованы довольно небрежно, но у того, кто был знаком с этим произведением, не могло возникнуть сомнений.
Не скажу, что я была сильно поражена, однако у меня появился новый повод для размышлений. Разумеется, это могло быть простым совпадением, но скорее всего Адриан Темпл сам пожелал, чтобы его любимая мелодия была запечатлена на его портрете. О своем открытии я решила не рассказывать брату, опасаясь пробудить в нем угасший было интерес к истории, которую, как я надеялась, он уже совсем выбросил из головы.
В начале апреля наш тесный счастливый кружок распался. Джон вернулся в Оксфорд, миссис Темпл ненадолго уехала в Шотландию, а мы с Констанцией отправились в Уорт Малтраверз.
Учеба Джона в Оксфорде заканчивалась. Он рассчитывал получить степень в июне, а бракосочетание с Констанцией было назначено на сентябрь. Брат вернулся в колледж Магдалины в приподнятом состоянии духа. В ящиках за окном цвели цветы, и комната показалась ему светлее и наряднее. Последовавшие месяцы были небогаты событиями, поскольку Джон сразу же прилежно засел за учебники, и из всех развлечений позволял себе лишь прогулки верхом — для этой цели он выписал себе из Уорта двух лошадей.
Через две недели после возвращения в Оксфорд брат получил письмо от мистера Смарта, в котором тот извещал его, что может вернуть ему скрипку Страдивари в полном порядке. По словам мистера Смарта, все знатоки единодушно подтвердили высказанное им с самого начала мнение, что инструмент не имел себе равных и сэр Джон действительно владел уникальным и прекрасно сохранившимся образцом искусства великого мастера. Мистер Смарт восстановил струны и настроил скрипку, а поскольку басовая рейка сохранилась в первозданном виде и отличалась необычной для старинных инструментов прочностью, то он счел необязательным менять ее. Это легко можно сделать впоследствии, если она не выдержит нынешние струны. С разрешения мистера Смарта звучание скрипки проверил молодой виртуоз из Германии; он играл на многих великолепных инструментах, но, по его признанию, ему еще не доводилось держать в руках подобное чудо. Брат поблагодарил мистера Смарта и попросил прислать скрипку в колледж Магдалины.
Между тем мистер Гаскелл больше не приходил к Джону музицировать по вечерам. Хотя никакой видимой причины для охлаждения не было, и мистер Гаскелл всей душой стремился сохранить прежнюю дружбу, молодые люди виделись все реже, и в конце концов они лишь случайно встречались на улице. Как я полагаю, все это время брат усиленно упражнялся на скрипке Страдивари, но всегда в полном уединении. Когда он завладел скрипкой, в нем появилась замкнутость и скрытность, совершенно чуждые его истинной природе. Ни сестре, ни другу не доверил он своей тайны, мистер Гаскелл, естественно, не подозревал о существовании скрипки Страдивари.
