- Конечно, он пойдет, миссис Гентри, - ответил Джим.
Но прежде чем Элмера увели, Джим, улучив момент, все же шепнул ему:
- Ради бога, осторожней! Помни, меня рядом не будет, вступиться за тебя некому. Смотри, как бы не обвели вокруг пальца. О чем ни попросят, не уступай, тогда еще, может быть, вывернешься.
Выходя, Элмер еще раз оглянулся на Джима. С трудом приподнявшись в кровати, друг смотрел ему вслед умоляющим взглядом.
III
Торжественное собрание - центральное событие Недели Молитвы - происходило не в помещении ХАМЛ, а в самой большой аудитории города - баптистской церкви. На нем должны были выступить ректор Кворлс, четыре священника и богатый попечитель колледжа, владелец фабрики перламутровых пуговиц, а гвоздем программы должно было стать выступление Джадсона Робертса. Кроме студентов, на собрании ожидались и сотни горожан.
Церковь представляла собою нагромождение бурого камня с мавританскими сводами и огромным стрельчатым окном, в которое еще не были вставлены цветные стекла.
Элмер рассчитывал прийти попозже и незаметно проскользнуть внутрь, но когда он с матерью подошел к портику в романском стиле, у входа, оживленно болтая, еще толпились студенты. Он был уверен, что они шепчут друг другу: "Смотрите, пожалуйста: Сорви-Голова! Неужели и вправду собрался покаяться в грехах? А вроде бы никто во всем колледже так не ругал церковь, как он!"
Как ни кротко сносил Элмер наставления Джима, угрозы Эдди и уговоры матери, смирение, вообще говоря, было не в его характере, и теперь он окинул своих критиков вызывающим взглядом: "Я им покажу! Думают, я норовлю пробраться в церковь потихоньку - так нет же!"
И гордо прошествовал чуть ли не в самые передние ряды, к радости матери (она опасалась, что ее сынок по обыкновению спрячется где-нибудь сзади, поближе к дверям, чтобы улизнуть, если проповедник начнет переходить на личности).
Церковь отличалась богатством украшений и была обязана этим богомольному выпускнику колледжа, разбогатевшему во время золотой лихорадки в Аляске на постройке меблированных комнат.
Капители египетских колонн были позолочены, плафон расписан золотыми звездами и пухлыми ватными облаками, стены весело окрашены в три цвета - зеленый, водянисто-голубой и хаки. Гулкая и обычно зияющая пустотою церковь постепенно заполнялась, и вскоре даже проходы были забиты людьми. Преподаватели с аккуратно подбритыми усиками и захватанными библиями; студенты в свитерах или спортивных рубашках; сосредоточенно-серьезные студентки в сшитых собственными руками муслиновых платьицах, украшенных скромными бантиками; местные старые девы, щедро расточающие сладкие улыбки; почтенные старцы со всей округи с длинными бородами, частично скрывающими отсутствие галстуков; старухи в платьях с буфами; раздражительные молодые пары с целыми выводками детишек, которые ползали под ногами, шлепались, ревели и изумленно таращили глаза на окружающих.
Приди Элмер пятью минутами позже, он уже не нашел бы свободного места в передних рядах. Теперь же все пути к спасению были отрезаны… Он сидел, зажатый между своей матерью и каким-то громко сопевшим толстяком, а в проходе рядом стеной стояли благочестивые портные и набожные школьные учителя.
Собравшиеся грянули хором "Когда нас призовут на суд господень", и последние надежды Элмера на побег - столь же несбыточные, сколь и пылкие - рассеялись окончательно. Рядом с ним, удобно устроившись, сидела счастливая миссис Гентри, гордо поглаживая его рукав; воинственный маршевый ритм гимна увлекал и волновал его:
Когда протрубит труба господня, когда настанет конец времен.
Когда воссияет вечный рассвет, пресветлый и преславный…
Все встали; зазвучал новый гимн: "Соберемся ли мы у реки", - и Элмер смутно почувствовал, что незримые нити связывают его с этим смиренным и набожным людом: с этим сухопарым плотником (славный малый, наверное, приветливый, добряк), с этой фермершей, матерью семейства, такой же отважной, как ее деды - первые поселенцы Америки; с этим парнем, его однокурсником, классным баскетболистом - а посмотрите, как отдается пению, как закрывает глаза, как откинул голову, послушайте, как звенит его голос! Все они - люди прерий, его родная семья. Все - свои. Так неужели он, Элмер Гентри, окажется изменником, пойдет один против течения, не разделит с ними эту общую веру, этот общий порыв?
О, да, соберемся мы все у реки.
Со святыми придем мы на берег реки,
У прекрасной и чистой мы встанем реки,
Что течет у престола Господня!
Неужели он будет не с ними, останется в холодном и пустынном мире холодного, рассудочного Джима Леффертса в тот день, когда они будут ликовать под теплым утренним солнцем у реки, что катит свои воды к нетленному престолу?
И его голос - во время первого гимна он только цедил слова сквозь зубы - зычно разнесся по всей церкви:
Скоро окончатся наши скитанья,
Скоро сердца наши дрогнут от счастья,
Музыкой мира наполнятся души…
Мать все гладила его рукав. Он вспомнил, как она всегда твердила, что в жизни не слышала лучшего певца, чем он; что даже Джим Леффертс признался как-то: "Да, верно, у тебя эти гипнотические завывания получаются так, будто в них действительно есть какой-то смысл". Он заметил, что, когда его мощный голос, словно набатный колокол, перекрывает надтреснутые голоса поющих, те, кто сидит рядом с ним, победоносно поглядывают по сторонам.
Но все это была лишь вступительная часть, которой надлежало подготовить аудиторию к проповеди Джадсона Робертса. Старина Джад был в отличной форме. Он хохотал. Он рычал. Он становился на колени и рыдал настоящими слезами, он источал потоки любви, он спускался с кафедры и хлопал людей по плечам, и в эту минуту казался каждому из них ближе самого лучшего друга.
Для проповеди им был выбран стих: "Возрадуешься, как муж сильный, пустившийся в бег".
Робертс недаром был опытным спортсменом и вдобавок действительно умел рисовать слушателям яркие образы. Он так описывал матч между командами Чикаго и Мичигана, что Элмер, как будто слившись с ним воедино, переживал минуты, когда вокруг мяча образовалась свалка, вместе с ним вел мяч к воротам противника, а навстречу ему с трибун несся рев болельщиков.
Но вот Робертс понизил голос. Теперь он увещевал, теперь он обращался не к слабым духом, не к тем, которых нужно заманивать в царство небесное, но к людям сильным, добрым, твердым и стойким. Есть на земле иной вид спорта, иная игра, более волнующая, чем любой матч, и цель ее не два-три лишних очка на табло, но созидание нового мира, не слава газетных столбцов, но вечная слава. Это опасная игра, она рассчитана на сильных. Игра захватывающе увлекательная! А во главе команды - капитан: Христос! Не смиренный Христос, но отважный искатель приключений, тот Христос, который любит бывать с простым народом: с отчаянными рыбаками, с главарями и капитанами, Христос, который смело встретил солдат в саду Гефсиманском [29], не убоялся клевретов Рима, презрел самое смерть! Придите же к нему! А ну, у кого из вас крепкие нервы? Кто из вас смелый человек? Кто хочет жить интересно, рискованно? Идите к нему! Исповедайтесь в своих грехах, покайтесь, признайте свою слабость и лишь тогда возродитесь к новой жизни - жизни во Христе. Но помните: не затем вы должны покаяться, чтобы урвать себе кусочек вечного блаженства, но затем, чтобы закалить себя для грядущих битв под плещущими на ветру знаменами Великого Капитана. Кто готов? Кто идет за ним? Кто за великую цель, великие дерзания?
Он стоял среди них, этот Джадсон Робертс, простирая руки, и голос его гремел, как труба. Юноши рыдали и падали на колени, пронзительно вскрикнула какая-то женщина; люди расталкивали локтями тех, кто стоял в проходах, и протискивались вперед, чтобы в экстазе преклонить колена… И вдруг они принялись со всех сторон тормошить Элмера Гентри, растерянного Элмера Гентри, которому так заморочили голову все эти речи, что он забыл, кто он и где он, и готов был хоть сейчас идти на край света за Джадсоном Робертсом.
Мать цеплялась за его руку и молила:
- Неужели ты не пойдешь на зов? Неужели не хочешь осчастливить свою старую маму? Познай же это блаженство, преклонись перед Иисусом!
Она плакала, из сморщенных старческих глаз ее лились слезы, а в его памяти вереницей вставали воспоминания: зимние дни, когда она приносила ему по утрам овсянку в кровать, шлепая по холодному полу, поздние зимние вечера, когда он, просыпаясь, видел, как она все еще сидит над шитьем; и - из глубочайших недр его памяти - тот страшный и смутный час, когда она, не помня себя от горя, рыдала над гробом, в котором лежало что-то холодное и жуткое, что раньше было его отцом.
Баскетболист, похлопывая его по другой руке, уговаривал:
- Сорви-Голова, старик, ты ни разу не познал счастья! Ты был всегда одинок! Раздели же нашу радость. Ты меня знаешь - я ведь тоже не из слабого десятка! Вкуси вместе с нами блаженство спасения!
