Изабелла Арчер считала – таково было еще одно ее убеждение – счастьем свою свободу и полагала, что надлежит воспользоваться ею на просвещенный лад. Ей и в голову не приходило сетовать на то, что она осталась одна, тем паче на одиночество – в ее глазах это было бы малодушием; к тому же ее сестра Лили постоянно и очень настойчиво уговаривала ее поселиться у нее в доме. Незадолго до смерти отца у Изабеллы появилась новая приятельница, которая с успехом трудилась на благо общества, и Изабелла видела в ней достойный подражания образец. Генриетта Стэкпол обладала завидным даром: она нашла свое призвание в журналистике, и ее «письма» из Вашингтона, Ньюпорта, с Белых гор и из прочих городов и весей, публиковавшиеся в «Интервьюере», были у всех на языке. Изабелла, с присущей ей самонадеянностью, называла их «легковесными», что, однако, не мешало ей отдавать должное мужеству, энергии и жизнерадостности молодой писательницы, которая одна, без родни и без достатка, взяла на себя воспитание троих племянников – детей своей больной овдовевшей сестры – и платила за их обучение из денег, заработанных литературным трудом. Генриетта придерживалась самых передовых взглядов и почти на все имела точный ответ. Она давно уже мечтала отправиться в Европу, чтобы в серии писем в «Интервьюере» рассказать о Старом Свете с новых позиций – задача не столь уж трудная, поскольку Генриетта знала наперед, каковы будут ее мнения и какие претензии вызовут у нее большинство европейских установлений. Узнав, что Изабелла собирается в путь, она тотчас же решила ехать, полагая, естественно, что путешествовать вдвоем будет особенно приятно. Однако с отъездом ей пришлось повременить. Генриетта считала Изабеллу исключительной натурой и уже не раз, не называя по имени, живописала в своих письмах, но ни слова не говорила подруге, не слишком прилежной читательнице «Интервьюера», которая вряд ли бы этому обрадовалась. Генриетта же, в мнении Изабеллы, служила живым примером женщины независимой и притом счастливой. В случае Генриетты источник независимости лежал на поверхности, но, даже если молодая девушка не обнаруживает способностей к журналистике и не обладает необходимым, как утверждала Генриетта, даром угадывать, что нужно публике, это вовсе не означает, будто у нее нет никакого призвания, никаких полезных талантов и ей только и остается, что быть ветреной и пустой. Изабелла решительно не желала быть пустой. Если набраться терпения, непременно найдется какое-нибудь дело по плечу. Разумеется, среди убеждений нашей героини имелось немало идей и по вопросу о браке. Первый пункт этого перечня гласил, что слишком много думать о замужестве вульгарно– И уж боже упаси гоняться за женихами. По мнению Изабеллы, всякая женщина, кроме разве самых хрупких, должна уметь жить сама по себе и вполне может быть счастлива, не деля существования с неким более или менее грубым представителем противоположного пола. Ее молитвы были услышаны: свойственные ей чистота и гордость – холодность и сухость, сказал бы какой-нибудь отвергнутый вздыхатель, склонный к анализу, – не позволяли ей строить тщеславных планов относительно возможного мужа. Немногие в кругу знакомых ей мужчин казались ей достойными такой разорительной траты сил, а мысль, что один из них мог бы вдруг разжечь в ней надежды и вознаградить за терпение, заставляла ее улыбаться. В глубине души – в самых ее глубинах – она верила: если бы ее озарил свет любви, она сумела бы отдать себя безоглядно, но видение это было слишком грозное – ив конечном счете скорее пугало ее, чем манило. Изабелла то и дело возвращалась к нему, но почти никогда на нем не задерживалась – оно сразу же вызывало в ее душе тревогу. Ей казалось, что она слишком много думает о себе, и, если бы кто-нибудь назвал ее заядлой эгоисткой, она бы тотчас покраснела. Она без конца искала путей развить себя, жаждала достичь совершенства и беспрестанно проверяла, чего уже успела добиться. Ее внутренний мир представлялся ее тщеславному воображению чем-то вроде сада, где шумят ветви, в воздухе разлит аромат, где много тенистых беседок и уходящих вдаль аллей; погружаясь в него, она словно совершала прогулку на свежем воздухе, а забираясь в самые сокровенные его уголки, не видела в том ничего дурного – ведь она возвращалась оттуда с охапками роз. Правда, жизнь часто напоминала ей, что в мире есть много других садов, иных, чем сад ее необыкновенной души, кроме того, есть множество мрачных, зловонных пустырей, густо поросших уродством и бедой. Уносимая с недавних пор потоком вознагражденной любознательности, который уже увлек ее в старую добрую Англию, а мог умчать и дальше, она часто ловила себя на мысли о тысячах обездоленных, и тогда ее собственная утонченная, наполненная до краев душа начинала казаться ей весьма нескромной. Но что делать? Какое место отвести существующим в мире страданиям в планах о радужном будущем? Скажем прямо, предмет этот недолго удерживал ее внимание. Она была слишком молода, слишком торопилась жить, слишком мало знала, что такое боль. Она уверила себя, что молодой женщине, к тому же всеми признанной умнице, необходимо прежде всего составить себе представление о жизни в целом. Без этого не уберечься от ошибок, и, только обретя такое представление, можно будет серьезно заняться вопросом о незавидном положении других людей.
Англия явилась для нее откровением; она захватила ее, как ребенка пантомима. Прежде, когда еще девочкой ее привозили в Европу, она видела только страны континента, и видела их из окна своей детской; Париж, а не Лондон, был Меккой ее отца,[18] к тому же дочери, естественно, не могли разделять большей части его увлечений. Образы той далекой поры потускнели и стерлись, и отпечаток Старого Света на всем, что сейчас она наблюдала, имел для нее прелесть новизны. Дом Тачитов казался ей ожившей картиной; ни одна мелочь его изысканного комфорта не ускользнула от ее взгляда; и в своем прекрасном совершенстве Гарденкорт открывал целый мир, удовлетворяя в то же время всем потребностям. Большие низкие комнаты с потемневшими потолками и укромными закоулками, глубокие оконные проемы и причудливые переплеты, ровный свет, густая зелень за окном, словно подсматривающая за обитателями дома, возможность благоустроенного уединения в центре этих «владений» – места, где почти ничто не нарушало благодатной тишины, где сама земля поглощала звук шагов, а туманный ласковый воздух смягчал острые углы в человеческих отношениях и резкость человеческих голосов, – все это пришлось весьма по вкусу нашей героине, в чувствах которой вкус играл не последнюю роль.
Она быстро подружилась с дядюшкой и часто сидела возле его кресла, когда мистера Тачита вывозили на лужайку. Он много времени проводил на свежем воздухе – сидел сложа руки, – тихий, уютный бог домашнего очага, бог повседневных забот, который, исполнив все свои обязанности и получив вознаграждение за труды, теперь пытается приучить себя к неделям и месяцам сплошного досуга. Изабелла весьма развлекала его – куда больше, чем сама о том догадывалась (она нередко производила на людей совсем не то впечатление, на какое рассчитывала), и он охотно вызывал ее на болтовню, как про себя определял рассуждения Изабеллы. В них присутствовало «нечто», свойственное всем молодым американкам, к словам которых относились не в пример с большим интересом, чем к тому, что говорилось их заокеанскими сестрами. Подобно большинству ее соотечественниц, Изабеллу с детства поощряли делиться своими мыслями; к ее замечаниям прислушивались, причем считалось само собой разумеющимся, что у нее есть и свои суждения, и чувства. Конечно, суждения эти отнюдь не всегда отличались глубиной, а чувства испарялись по мере их выражения, тем не менее след они оставляли: Изабелла приобрела привычку пытаться по крайней мере думать и чувствовать и, что еще важнее, ее ответы – особенно когда предмет разговора задевал за живое – стали находчивы и пылки, а это, по мнению многих, является признаком духовного превосходства. Мистер Тачит не раз ловил себя на мысли, что она напоминает ему его жену, какой та была в молодости. Именно эта естественность и свежесть, эта способность схватывать и отвечать на лету пленили тогда его сердце. Самой Изабелле он ни словом не обмолвился об этом сходстве: если миссис Тачит была когда-то такой, как Изабелла, то Изабелла вовсе не была такой, как миссис Тачит. Старый джентльмен проникся нежностью к племяннице: давно уже, по его собственным словам, их дом не оживляла молодость, и наша живая, стремительная, звонкоголосая героиня была приятна ему, словно журчащий ручеек. Он с радостью сделал бы для нее что-нибудь и только ждал, чтобы она обратилась к нему с просьбой. Но она обращалась к нему лишь с вопросами, правда, им не было конца. Ответов у него тоже нашлось в избытке, хотя порою ее неуемная любознательность ставила его в тупик. Особенно много она расспрашивала об Англии, ее конституции, английском характере, политике, о нравах и привычках королевской семьи, обычаях аристократии, об образе жизни и мыслей его соседей и, прося разъяснить ей то или это, не упускала случая осведомиться, соответствует ли подлинное положение вещей тому, как оно описано в книгах. Мистер Тачит обыкновенно бросал на нее лукавый взгляд и, улыбаясь с чуть заметной иронией, расправлял на коленях шаль.
