– Значит, ты ничего не можешь сказать?
– Подожди,– терпеливо произнесла Маша,– и только любовью к тебе продиктовано то, что я тебе сейчас скажу…
Ринтын насторожился.
– Самый главный недостаток книги в том, что она по форме традиционна. Точнее, рассказы в ней построены так, как строит рассказ любой обыкновенный писатель…
Ринтын сердито перебил:
– Значит, я необыкновенный писатель? – и при этом криво, как он литературно подумал, “саркастически” улыбнулся.
Маша только отмахнулась и продолжала:
– То, что ты пишешь, что ты хочешь сказать читателю, настолько необыкновенно, что и требует необыкновенной формы. И не какой-то замысловатой, вычурной, а такой же простой и необходимой, как форма байдары, весла, паруса, гарпуна. Это первое, как ты требовал, беспристрастнее, честное и откровенное замечание. Второе: слишком счастлива и безмятежна жизнь чукчей в твоих рассказах. Ты мне рассказывал о своей жизни – она сурова, нелегка, но по-своему прекрасна, а в рассказах единственные трудности – это борьба с природой, со штормами и пургой. Я просто не верю, что Советская власть утверждалась на Чукотке так безмятежно, легко, с анекдотическими недоразумениями, без больших трагедий, больших чувств…
– Ты считаешь, что книга не удалась? – упавшим голосом спросил Ринтын.
– Я этого не сказала,– ответила Маша, недовольная тем, что ее прервали.– Там, где ты затрагиваешь настоящие жизненные вопросы, у тебя появляется все – и настоящее мастерство и даже блеск. Когда я читала твою книгу, я еще раз убеждалась, что настоящее произведение может получиться, только если писатель касается большой правды, которой болеют все люди.
Самое обидное было то, что Маша говорила о вещах, над которыми и Ринтын не раз задумывался. Но он угонял эти мысли куда-то в глубь себя, а порой и отмахивался от них, как от назойливых мух. А теперь слушал и пытался подавить нарастающее чувство раздражения и обиды.
– Дорогой мой,– продолжала Маша,– я все это говорю тебе на будущее и горжусь, что я твоя жена и могу сказать тебе то, что люди не всегда решаются говорить в глаза.
Ринтын не знал, обижаться ему на нее или благодарить. Маша первая подошла и поцеловала его.
– Обиделся, льдышка? – спросила она.
– Как сказать…– признался Ринтын.
– А ты не горюй,– подбодрила Маша.– Это твоя первая книга. Может быть, ее надо было написать именно так, а не иначе. И наверно, ее даже будут хвалить. А у тебя еще все впереди. Ты встал только у подножия – перед тобой еще далекий и трудный путь на вершину. Надеюсь, у тебя хватит сил при всех похвалах улыбнуться и сказать про себя: “Погодите, люди, ведь мне еще подниматься и подниматься…”
– Спасибо тебе,– тихо сказал Ринтын и поцеловал Машу в щеку.
Когда Ринтыну надо было о чем-то поразмыслить, его всегда тянуло к воде. В Улаке это был берег Ледовитого океана, в Въэне – Анадырский лиман, в Ленинграде – Нева, а здесь – пожарный водоем, на берегу которого лежал большой шершавый теплый валун. Ринтын сел на него и, глядя на зеленоватую от утонувшей травы воду, размышлял над тем, что сказала Маша.
Вечером приехал Вася Кайон. Он обещал приехать еще вчера, но что-то его задержало. Он выглядел каким-то виноватым, его новый темно-синий костюм помят, а поля зеленой велюровой шляпы печально опустились.
– Что с тобой, Кайон? – обеспокоенно спросил Ринтын.
– В милиции был,– признался Кайон.
– Как тебя угораздило?
– Поехали мы на Финляндский вокзал с Рогатым Алачевым,– принялся рассказывать Кайон.– Посмотрели на часы – еще рано, можно зайти в ресторан и обмыть диплом. Правда, обмывать начали еще раньше, в “академичке”. Посидели в ресторане, сильно набрались, вышли к поезду, а он уже ушел. Следующий через два часа. Что делать? Единственный выход вернуться в ресторан. Посидели и пропустили еще один поезд. И так до позднего вечера. Потом я говорю Алачеву: “Хватит! Мне пора. Ждет меня Ринтын на даче…” Хотел он со мной поехать, но уж очень пьяный был, еще хуже, чем я. Посадил я его на такси, отправил в общежитие, а сам пошел на платформу. Все было на месте – и поезд и паровоз. Немного смутил меня проводник – уж очень чистый и приятный на вид, да, думаю, спьяну он мне таким кажется. Он даже вроде честь мне отдал. Помахал я ему в ответ и прошел в вагон. Что такое? Отдельные купе, ковровая дорожка на полу. Но раздумывать не стал – какие размышления у пьяного? Открыл одну дверь, ввалился и сразу на койку – белую, мягкую, чистую… Моментально заснул. Разбудили ночью. Вежливо постучали, вошли. Гляжу – пограничники. Зажгли свет в купе и потребовали паспорт. Я, еще когда проснулся от стука, сообразил, что попал куда-то не туда, но куда? Они паспорт спрашивают, а я все еще ни о чем не догадываюсь. Лейтенант поглядел на мой паспорт и требует: “Заграничный паспорт прошу”.– “Нету у меня никакого заграничного паспорта. Если хотите,– говорю,– могу диплом об окончании университета показать”. Оказывается, я сел в поезд “Ленинград – Хельсинки”! А пограничники вошли в Выборге. Ну конечно, меня быстро выволокли на станцию. Позвонили старшему, приехал майор, посмотрел документы, расспросил и велел отпустить. Я уже обрадовался, что легко отделался, но железнодорожное начальство составило протокол и потребовало уплатить штраф за безбилетный проезд на поезде дальнего следования. Триста рублей! Пришлось отдать, что делать? – Кайон развел руками и виновато улыбнулся.– А начальник станции дал расписку в получении денег и стал утешать, что, мол, счастливо отделался, могли пришить дело за попытку перехода государственной границы.
Ринтын и Маша от души смеялись, слушая рассказ Кайона. Потом Вася вытащил из внутреннего карм на своего новенького костюма такой же новенький диплом и университетский значок в виде ромбика с государственным гербом.
– Обидел я его,– с грустью сказал Кайон, вертя в руках значок.
– Ничего,– утешил друга Ринтын,– это просто забавный случай. А значок ты честно заслужил и должен носить его с гордостью. Ведь ты, насколько я знаю историю нашего народа, первый чукча, который получил университетское образование.
– Я об этом не задумывался,– признался Кайон,– хотя так и есть на самом деле. Подумать только – первый человек с университетским образованием!
– Вася, а это обязывает,– заметила Маша.
– Я и то думаю,– ответил Кайон,– сначала я обрадовался, все-таки первый, а потом испугался ответственности.
Кайон взял на руки Сергея и сказал Ринтыну:
– Завидую я тебе.
– Это я тебе завидую,– возразил Ринтын,– что скоро будешь на нашей родной Чукотке, увидишь Ледовитый океан, дремлющие летние льдины на воде, тундру в цвету…
– Я не об этом,– отмахнулся Кайон,– я говорю, завидую, что ты женат, что у тебя семья и наследник даже есть. Семейный человек твердо стоит на земле, у него как бы вырастают корни и накрепко связывают его с почвой.
– Это у тебя еще впереди,– успокоил Ринтын.
– Завидно все-таки мне,– повторил Кайон.
Кайон получил направление в Чукотский национальный округ в распоряжение окружного комитета партии.
Накануне отъезда друга Ринтын приехал в город, чтобы проводить его. Позвали Сашу Гольцева, Аню Тэгрынэ, Василия Львовича и пошли в ресторан “Восточный”. За столом произнесли много добрых слов, пожеланий, но сам Кайон был грустен, немногословен. Выйдя из ресторана, он взял Ринтына под руку и сказал:
– Давай-ка пройдем снова по тем местам, где мы шли в первый день.
Путь начался у Московского вокзала. Трамвайные линии по Невскому давно сняли, поэтому пришлось сесть в троллейбус.
– Машина с рогами,– Кайон толкнул Ринтына в бок.
Троллейбус мягко шел по асфальту Невского. За широкими окнами проплыли Литейный проспект, мост с конями, удерживаемыми голыми мускулистыми мужчинами, Аничков дворец, “Гастроном № 1”, Малый зал филармонии имени Глинки.
– Помнишь, как ты сюда ходил на камерный концерт? – спросил Ринтын.
Кайон печально улыбнулся. Проехали Дом книги, Казанский собор, Адмиралтейство, Главный штаб, Дворцовую площадь и выехали на мост.
Возле университета ребята сошли. За стеклянными дверьми главного здания стоял тот же самый швейцар. Усы его поседели, облупилась позолота на околыше фуражки, рукава форменной шинели залоснились. Он дружелюбно, как старым знакомым, улыбнулся Ринтыну и Кайону и распахнул дверь.
– Привет, ребята! – поздоровался он.
Ринтын и Кайон поднялись на второй этаж и медленно прошлись по знаменитому университетскому коридору мимо заставленных книгами шкафов светлого дерева, мимо портретов ученых до входа в читальный зал.
Кайон молчал. И Ринтын, понимая состояние его души, не пытался веселить его разговорами.
