Через два дня пришло письмо от майора Донторна. Он с готовностью отвечал на мои вопросы. Его ответы объясняют, какие именно вопросы я задал ему в моем письме. Он сообщил мне следующие важные факты.
Во-первых, «покойный сэр Персиваль Глайд из Блекуотер-Парка» никогда не бывал в Варнек-Холле. Ни сам майор, ни кто-либо из членов его семьи не были знакомы с этим джентльменом.
Во-вторых, «покойный мистер Филипп Фэрли из Лиммериджа» был в молодости близким другом и частым гостем майора Донторна. Освежив свою память с помощью старых писем и бумаг, майор мог с уверенностью сказать, что мистер Филипп Фэрли приехал погостить в Варнек-Холл в августе 1826 года, задержался на сентябрь и октябрь, чтобы принять участие в охоте, а затем, если память не изменяла майору, мистер Фэрли уехал в Шотландию. Спустя довольно долгое время он снова приезжал в Варнек-Холл, но уже в качестве женатого человека.
Сами по себе факты эти не представляли большой ценности, но в связи с другими, известными нам с Мэриан, они вели к одному неопровержимому выводу.
Зная, что мистер Филипп Фэрли был в Варнек-Холле осенью 1826 года, а миссис Катерик в это же время была там в услужении, мы знали также: первое — Анна родилась в июне 1827 года; второе — ее сходство с Лорой всегда было поразительным; третье — сама Лора была вылитым портретом своего отца. Мистер Филипп Фэрли в свое время был одним из красивейших мужчин Англии. Совершенно не похожий ни характером, ни наружностью на своего брата Фредерика, Филипп Фэрли был любимцем и баловнем великосветского общества, особенно женщин. Беззаботный, увлекающийся, обаятельный, чрезвычайно щедрый, он там, где дело касалось женщин, не придерживался особо строгих правил. Таковы были подлинные факты. Таков был характер этого человека. Надо ли после всего этого говорить о том логическом выводе, который напрашивался сам собой?
В свете этих новых фактов письмо миссис Катерик тоже подтверждало заключение, к которому я пришел. Она упоминала о миссис Фэрли как о «некрасивой женщине, которой удалось подцепить самого красивого мужчину в Англии». В женщине, какой была миссис Катерик, завистливая ревность выражалась бы именно в такой завуалированной и язвительной форме. Только завистливой ревностью миссис Катерик к миссис Фэрли мог я объяснить ее дерзкую фразу, которая, по существу, была совершенно излишней в ее письме.
При упоминании о миссис Фэрли у нас, естественно, возникает новый вопрос: подозревала ли когда-нибудь миссис Фэрли, чьим ребенком была маленькая девочка, которую привели к ней в Лиммеридж?
По словам Мэриан — нет, никогда не подозревала. Письмо миссис Фэрли к своему мужу, когда-то прочитанное мне Мэриан, то письмо, в котором она упоминала о сходстве Анны с Лорой и говорила о своей привязанности к маленькой незнакомке, было, конечно, написано от чистого сердца, в неведении истинных фактов. Вероятно, и сам мистер Филипп Фэрли знал о рождении ребенка не больше своей жены. Поспешность, с которой миссис Катерик вышла замуж, скрыв от мужа причину этой поспешности, вынуждала ее из предосторожности молчать. Молчала она, возможно, и из гордости — ведь она могла бы сообщить о своем положении отцу своего будущего ребенка!
Когда в моем мозгу мелькнула эта догадка, мне вспомнились слова священного писания: «Грехи отцов падут на головы детей их». Если б не роковое сходство между двумя дочерьми одного отца, злодейский заговор, невинной причиной которого была Анна, а невинной жертвой — Лора, никогда не мог бы быть задуман и осуществлен. С какой неустанной и безжалостной последовательностью длинная цепь событий вела от легкомысленного греха, совершенного отцом, к бессердечной, жестокой обиде, нанесенной его детям!
Многое пришло мне на ум, и постепенно мысли мои вернулись к тихому кумберлендскому кладбищу, где похоронили Анну Катерик. Я вспомнил свою встречу с ней у могилы миссис Фэрли, я видел тогда Анну в последний раз. Мне вспомнились бедные, слабые руки, обнимавшие надгробный памятник, усталые, скорбные слова, которые она шептала, обращаясь к мертвым останкам своей покровительницы и друга: «О, если б я могла умереть и навеки заснуть подле вас!» Прошло немногим более года с тех пор, как она прошептала это пожелание, — и как неисповедимо, как страшно оно сбылось! Сокровенная мечта, которую она поведала Лоре на берегу озера, — эта мечта осуществилась: «О, если б меня похоронили рядом с вашей матушкой! О, если б я могла проснуться подле нее, когда ангелы вострубят и мертвые воскреснут!» Какое страшное преступление, какие странные темные извилины на пути к смерти привели к тому, что бедное, несчастное создание обрело наконец последнее прибежище там, где при жизни она не надеялась когда-нибудь его обрести… Упокой, господи, душу ее подле той, которую она так любила!
Так печальный образ, что являлся на этих страницах, как являлся и в моей жизни, скрылся навеки в непроглядной тьме. Как призрачная тень, она впервые предстала передо мной в безмолвии ночи. В безмолвие смерти скользнула она, как тень.
III
Прошло четыре месяца. Настал апрель — месяц весны, месяц радостных перемен.
Зима протекла мирно и счастливо в нашем новом доме. За это время я хорошо потрудился — расширил источники моего заработка в поставил наши материальные дела на более прочную основу. Освободившись от постоянной неуверенности и тревоги за будущее, которые в течение столь долгого времени жестоко истощали ее душевные силы, Мэриан начала приобретать прежнюю энергию и жизнерадостность и постепенно становилась похожей на самое себя.
Благотворное влияние новой, оздоровляющей жизни сказывалось еще более явственно на Лоре, более восприимчивой к перемене обстоятельств, чем ее сестра. Усталость и безысходная грусть, преждевременно старившие ее, все реже и реже затуманивали ее черты. Пленительное, прелестное выражение ее лица вернулось к ней вместе с прежней ее красотой. Я различал в ней только одно последствие того переживания, которое грозило в недавнем прошлом отнять у нее рассудок и жизнь: она совершенно не помнила о том, что произошло с ней. В памяти ее был полный провал, начиная с той минуты, как она покинула Блекуотер-Парк, до нашей встречи на кладбище в Лиммеридже. При малейшем намеке на этот период она менялась в лице, дрожала, как лист, слова ее начинали путаться, она беспомощно и напрасно силилась вспомнить, что с ней было. В этом, и только в этом, раны прошлого были слишком глубокими, чтобы время могло их исцелить.
Во всех других отношениях она настолько расцвела, что порой выглядела и вела себя совсем как Лора незабвенных, прошлых дней. Эта радостная перемена, естественно, оказывала свое влияние на нас обоих. Из тумана прошлого перед нами все яснее вставали картины нашего мимолетного счастья в Кумберленде — воспоминания о нашей любви.
Постепенно, неотвратимо наши повседневные отношения становились все скованнее и натянутее. Ласковые, нежные слова, которые я так непосредственно говорил ей в дни ее несчастья и недуга, теперь замирали на моих устах. Раньше, когда страх потерять ее был всегда неотступно со мной, я целовал ее на ночь и утром при встрече. Этого поцелуя не было теперь в нашем обиходе. Наши руки снова дрожали, когда встречались. Мы не поднимали глаз друг на друга, мы не могли разговаривать, если оставались одни. Случайное прикосновение к ней заставляло мое сердце биться так же горячо, как оно когда-то билось в Лиммеридже, — я видел, как в ответ нежно розовели ее щеки. Казалось, вернулись те чудесные времена, когда мы — учитель и ученица — бродили по кумберлендским холмам. Иногда на нее нападало глубокое раздумье, она часами молчала, и, когда Мэриан спрашивала ее, о чем она думает, она уклонялась от ответа. Я спохватился однажды, что забываю о своей работе, мечтая над маленьким акварельным ее портретом, написанным мною на фоне летнего домика, где мы впервые встретились, — так же как когда-то, мечтая над ним, я забывал о своей работе над гравюрами из собрания мистера Фэрли. Как ни изменились с тех пор обстоятельства, золотые дни нашего прошлого, казалось, воскресли для нас вместе с нашей воскресшей любовью. Время как будто уносило нас обратно на обломках наших прошлых надежд к знакомым, родным берегам!
Любой другой женщине я сказал бы решающие слова, но ей я все еще не смел сказать их. Ее полная беспомощность, ее одиночество в жизни и зависимость от осторожной нежности, с которой я обращался с ней, страх преждевременно потревожить ее сокровенные чувства, которые своим грубым инстинктом мужчины я, может быть, не умел угадать, — все эти соображения и другие, им подобные, заставляли меня неуверенно молчать. Но я понимал, что наша обоюдная сдержанность должна прийти к концу, что в будущем наши отношения должны измениться. Я понимал, что в первую очередь это зависит от меня.
