ухмыльнулся. — В тот час, когда туча уже накрыла пол-Ершалаима и пальмы стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на балконе, с раскрытым воротом и задрав голову. Ветер дул ему в губы, и это приносило ему облегчение. Лицо Пилата похоже было на лицо человека, который всю ночь провел в непотребном кабаке. Под глазами лежали широкие синяки, губы распухли и потрескались. Перед Пилатом на столике стояла чаша с красным вином, а у ног простиралась лужа такого же вина. Когда подали первую чашу, Пилат механически швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:
— Смотри в лицо, когда подаешь... Чего глазами бегаешь? Ничего не украл ведь? А?
На коленях Пилата лежала любимая собака — желтый травильный дог Банга́, в чеканном ошейнике, с одним зеленым изумрудом. Голову Банги Пилат положил себе на голую грудь, и Банга лизал голую кожу приятеля воспаленным перед грозой языком.
Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было иногда, как тучи пыли вдруг вздувались над плоскими крышами Ершалаима, раскинутого у ног Пилата.
— Марк! — позвал Пилат слабо.
Из-за колонны, ступая на цыпочках и все-таки скрипя мохнатыми сапогами, выдвинулся центурион, и Пилат увидел, что гребень его шляпы достигает капители колонны.
— Ну что же он? — спросил Пилат.
— Уже ведут, — ответил Марк.
— Вот, — сказал Пилат, отдуваясь, — вы такой крупный человек. Очень крупный. А между тем подследственных калечите. Деретесь. Сапогами стучите. Впрочем... что ж... у вас должность такая. Плохая должность у вас, Марк.
Марк бульдожьими глазами поглядел на Пилата, и в глазах этих стояла обида.
Затем центурион отодвинулся, услышав сзади себя звук шагов. Пилат очень оживился. Из-за Марка вышла небольшая фигурка в военном плаще с капюшоном, надвинутым на лицо.
— Ступайте, Марк, и караульте, — возбужденно сказал Пилат.
Марк вышел, а фигурка аккуратно высвободилась из плаща и оказалась плотным бритым человеком лет пятидесяти, седым, но с очень розовым лицом, пухлыми щечками, приятными глазами. Аккуратненько положив плащ в кресло, фигура поклонилась Пилату и потерла ручки. Не в первый раз приходилось прокуратору видеть седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся, прокуратор отсаживался подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в окне. Ныне же Пилат обрадовался вошедшему, как родному брату, даже потянулся к нему.
— Здравствуйте, Толмай, дорогой, — заговорил Пилат, — здорово. Садитесь.
— Благодарю вас, прокуратор, — приятным голосом отозвался Толмай и сел на краешек кресла, все потирая свои чистые белые небольшие руки.
— Ну как, любезный Толмай, поживает ваша семья? — очень жадно и искренне стал спрашивать Пилат.
— Спасибо, хорошо, — приятно отозвался Толмай.
— В отделении ничего новенького?
— Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.
— Слава богу...
Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края до края распороло косым слепящим зигзагом и сразу плеснуло в лицо Пилату. Стало темно. Пилат приподнялся, оперся о балюстраду и вонзил свой взор в даль. Но ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нем косо лило и движения никакого не существовало. Маленькие черные крестики, которые целый (день) стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что он увидел, как одинокий крохотный черный человечек карабкался вверх на холм. Но погас разрыв, все смешалось. Ударило над Ершалаимом страшно тяжко, и железные орехи вдруг швырнуло по крышам.
Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже плавали в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищенный Лысый Череп действительно лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой глине, до нитки мокрый, исступленный человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его никак не было видно. Все окрестности смешались в грозе.
Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с Толмаем беседовали под вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму.
— Вот какое дело, Толмай, — говорил Пилат, чувствуя, что под гром ему легче беседовать, — узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?
— Как ему не быть, — сказал Толмай.
— Иуда...
— Искариот, — докончил Толмай.
— Молодой мальчишка, говорят?
— Не стар, — сказал Толмай, — двадцать три года.
— А говорят — девятнадцать?..
— Двадцать три года три месяца, — сказал Толмай.
— Вы замечательный человек, Толмай.
— Благодарю вас, прокуратор, — сказал Толмай.
— Он где живет?
— Забыл я, прокуратор, надо справиться.
— Стоит ли, — ласково сказал Пилат. — Вы просто напрягите память.
Толмай напряг свою память, это выразилось в том, что он поднял глаза к набухшему тенту и сказал:
— В Золотом переулке в девятом номере.
— Говорят, хорошего поведения юноша?
— Чистый юноша.
— Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?
— Нет, прокуратор, нету, — раздельно ответил Толмай.
— Так... Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.
— Так-с, — сказал Толмай.
— Говорят, ему Каиафа денег дал?
— Тридцать (денариев).
— Тридцать?
..........
Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:
— Возьмите на память, Толмай.
И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца на балконе в теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой.
Пальмы стояли черные, а мрамор был голубой от луны.
— Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.
— Угу, — молвил Иванушка.
— Должен вам сказать, — заговорил Владимир Миронович, — что у вас недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
— Ну так, ведь... — неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
— И вы любите его, как я вижу, — сказал Владимир Миронович, прищурившись.
— Кого?
— Иисуса.
— Я? — спросил неизвестный и покашлял, — кх... кх, — но ничего не ответил.
— Только, знаете ли, в евангелиях совершенно иначе изложена вся эта легенда, — все не сводя глаз и все прищурившись, говорил Берлиоз.
Инженер улыбнулся.
— Обижать изволите, — отозвался он. — Смешно даже говорить о евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.
Опять оба писателя уставились на инженера.
— Так вы бы сами и написали евангелие, — посоветовал неприязненно Иванушка.
Неизвестный рассмеялся весело и
