Судья и миссис Блейк ждали ее к ланчу в большом отдельном угловом кабинете, из окон которого открывался вид на горбатые, занесенные снегом холмы в парке, на высокие деревья с замерзшими голыми ветками, и на фоне этой картины по широкой авеню катился блестящий на солнце поток уличного движения. Мать Мэри, казалось, ничуть не постарела. В красивом темно-зеленом платье с кружевным гофрированным воротничком она выглядела просто потрясающе. Она чувствовала себя легко, как дома, а кольца на ее пальцах поблескивали на сероватом зимнем свету, льющемся в кабинет через большие окна. У судьи такой мягкий, ласковый голос. Он долго распространялся о блудной дочери, о золотом тельце, покуда мать нетерпеливо его не перебила и сообщила, что они уезжают в путешествие по Европе. Оба они сорвали на бирже в один и тот же день по приличному кушу и теперь считают, что пора им отдохнуть и немного расслабиться.
Мать долго рассказывала Мэри, как переволновалась из-за нее, так как письма, отправленные по последнему адресу, возвращались, и ей приходилось все время писать, писать Аде, а та все время сообщала ей, что она, Мэри, в Питтсбурге, или в Фолл-Ривер, или еще в каком-нибудь ужасном месте типа этих и там занимается общественной деятельностью. Не пора ли ей перестать заботиться о несчастных бедняках и уделить больше внимания родным и близким?
– Я слышал, что вы просто ужасная девушка, Мэри, дорогая, – довольно вежливо заметил судья, наливая ей в тарелку суп из сельдерея со сметаной. – Надеюсь, вы не захватили с собой бомбу?
Им обоим, по-видимому, очень понравилась такая удачная шутка, и они долго-долго смеялись.
– Но если серьезно, – продолжал судья, – то я знаю, что социальное неравенство – ужасная, невыносимая вещь, позорное пятно на безупречно чистой американской демократии. Но со временем, старея, мы учимся, как нужно жить самим и давать жить другим, и нам приходится воспринимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее хорошими и плохими сторонами.
– Мэри, дорогая, почему бы тебе не поехать за границу с Адой Кон, отдохнуть там как следует? Я найду тебе деньги на поездку. Тебе это только пойдет на пользу, я уверена. Ты знаешь, что я никогда не одобряла твоей дружбы с Адой Кон. Там, дома, по-видимому, наши взгляды слишком старомодны. Но она, кажется, знает всех выдающихся людей в области музыкального искусства. Конечно, не мне судить, насколько она хороша, как музыкант…
– Хильда, дорогая, – вступился за Аду судья. – Ада Кон – девушка, у которой золотое сердце. Очень милая девушка. Отец ее был известным адвокатом. Знаете, мы с вашей матерью теперь решили покончить кое с какими прежними предрассудками, верно, Хильда?
– Судья пытается меня изменить! – засмеялась мать Мэри.
Мэри сильно нервничала, сидела как на иголках. Ей казалось, что она вот-вот завопит от злости. Эта жирная пища, подобострастное внимание официанта, отеческая заботливость судьи выводили ее из себя, ее от всего этого просто тошнило.
– Послушай, мама, – сказала она. – Если у тебя на самом деле есть лишние деньги, то дай мне сколько сможешь для нашего фонда по обеспечению детей молоком. В конце концов дети шахтеров ни в чем не виноваты.
– Дорогая, но я уже сделала значительные взносы в Красный Крест… В конце концов, у нас, в Колорадо, прошла куда более масштабная забастовка шахтеров, чем в Пенсильвании. У нас там их положение куда хуже. Мэри, дорогая, я всегда считала, что если ты интересуешься вопросами условий труда рабочих, то самое подходящее место для тебя – это родной дом в Колорадо-Спрингс. Если тебя интересует эти проблемы, зачем было ехать сюда, на Восток?
– Даже профсоюзная организация «Индустриальные рабочие мира» вновь поднимает свою уродливую голову, – сказал судья.
– Я не одобряю тактики этого профсоюзного объединения, – твердо сказала Мэри.
– Еще этого не хватало! – откликнулась мать.
– Мама, неужели ты не можешь дать мне пару сотен?
– Чтобы потратить их на этих чудовищных агитаторов? Может, они и не из ИРМ – для тех любая работа тяжкий крест, – но и твои ничем не лучше.
– Я обещаю, что вся сумма, до последнего цента, пойдет в молочный фонд для грудных детей.
– Но это все равно будет способствовать обработке шахтеров несчастными русскими агитаторами. Вполне естественно, если им удастся напоить молоком бедных детей, от этого лишь вырастет их популярность, позволит им и дальше забивать мозги этим несчастным иностранцам и все будет еще хуже, чем прежде.
Судья, наклонившись над столом, положил свою руку с голубыми венами на накрахмаленный манжет платья матери.
– Дело не в том, что мы не испытываем сочувствия к положению жен и детей шахтеров или что мы не знаем о тех ужасных условиях труда, которые сложились во всей угледобывающей промышленности… мы слишком хорошо осведомлены обо всем… не так ли, Хильда? Но…
Мэри вдруг, не отдавая себе отчета, резко смяв салфетку, вскочила, дрожа всем телом.
– Не вижу причин для того, чтобы продолжать разговор на эту тему. Он доставляет боль и тебе, мама, и мне.
– Может, я могу взять на себя роль арбитра? – спросил улыбаясь судья, тоже поднимаясь со стула с салфеткой в руке.
Мэри в эту минуту испытывала такую сильную головную боль, словно кто-то зажал ее голову в тиски.
– Я пойду, мама… Что-то я себя сегодня плохо чувствую… Желаю тебе приятного путешествия… Мне не хочется больше спорить…
Они не успели задержать ее. Мэри стремительно зашагала по холлу к лифту.
Она так расстроилась, что не знала, что делать. Сейчас нужно поговорить с кем-то, успокоиться. Она зашла в телефонную будку, набрала телефонный номер Ады.
Неожиданно услыхала не голос Ады, а ее рыдания. Сквозь слезы та рассказала, что произошло нечто ужасное, что она отменила вечеринку и что Мэри должна немедленно приехать к ней. Еще стоя у двери ее квартиры на Мэдисон-авеню, она почувствовала резкий запах духов «Форе вьерже», которыми Ада пользовалась со времени своего приезда в Нью-Йорк. Ада открыла ей. На ней – розово-зеленый цветастый шелковый халатик с множеством занятных кисточек. Она кинулась на шею Мэри. Глаза у нее покраснели, и она шмыгала носом.
– Что случилось, Ада? – холодно спросила Мэри.
– Дорогая, у нас произошла ужасная ссора с Гджал-маром. Мы расстались с ним навсегда… Вполне естественно, я была вынуждена отменить вечеринку, так как я все затевала только ради него.
– Кто такой Гджалмар?
– Ах, это такой красавец… но такой злюка… Но поговорим прежде о тебе, Мэри… Надеюсь, ты хорошо провела время в компании мамы и судьи Блейка?
– Я ушла от них… Ну какой смысл с ними спорить? Они по одну сторону баррикад, я – по другую.
Ада туда-сюда вышагивала по комнате.
– Ах, как меня выводят из себя все эти глупые разговоры… Я всегда от них так ужасно себя чувствую… По крайней мере у нас есть, что выпить. Мне нужно выпить, я слишком изнервничалась, целый день играю на инструменте.
Мэри весь день проторчала у Ады. Они пили джин, закусывали его бутербродами и маленькими пирожными, приготовленными для вечеринки, вспоминали о старых временах, говорили о несчастной любви Ады. Прочитав все его письма, Мэри сказала, что он набитый дурак, и пусть убирается, скатертью дорога!
Ада все плакала, а Мэри, утешая ее, говорила, что ей должно быть стыдно за такое поведение, что она не знает, что такое настоящее горе. Ада, расчувствовавшись, подошла к письменному столу и выписала дрожащей рукой ей чек на тысячу долларов для шахтерского молочного фонда. Она сейчас была такой смирной, как овечка. Она заказала ужин из «Лонгшама» и заявила, что у нее никогда еще не было в жизни такого счастливого дня. Она вырвала у Мэри обещание прийти к ней на концерт в малом зале «Эолиан» на следующей неделе. Перед уходом Ада уговорила Мэри взять у нее еще два доллара на такси.
Вместе, покачиваясь от выпитого, они ждали в холле лифт.
– Мы с тобой сейчас похожи на парочку старых пьяниц! – весело сказала Ада.
Мэри поняла, что такси взять просто необходимо, ибо она тоже нетвердо стояла на ногах…
С началом зимы положение шахтеров в Питтсбургском регионе становилось все хуже. Начались массовые выселения. Семьям с маленькими детьми приходилось жить в палатках или в полуразрушенных холодных покрытых толем бараках.
Мэри жила в предчувствии ночных кошмаров, она писала письма, печатала на ротаторе призывы, произносила речи на митингах рабочих фабрик меховых изделий и женской одежды, выклянчивала деньги у состоятельных либералов.
Но денег постоянно не хватало. Она решила не получать зарплату и теперь просила у Ады в долг, чтобы заплатить за квартиру. Она сильно похудела, все время кашляла, у нее был изможденный нездоровый вид.
– Это от злоупотребления куревом, – объясняла она.
Эдди Спеллман и Руди Голдфарб беспокоились о ней. По-видимому, они считали, что Мэри голодает, так как она то и дело обнаруживала на краю своего стола то бумажный пакет с сэндвичами, то чашечку кофе. Явно все это приносили то один, то другой. Однажды Эдди принес ей громадный пакет с сыром, который сделала его мать дома, в Скрэнтоне, но она так и не съела его. С каким чувством вины она взирала на этот сыр, покрывшийся зеленой плесенью в холодильнике. Ведь она его давно отключила, так как вовсе перестала готовить после отъезда Дона.
