очень старался казаться непринужденным, он рассказал, что человек, которого здесь, как он узнал, именуют маэстро Абрагамом, несколько лет тому назад в Неаполе был свидетелем одного весьма трагического происшествия, к которому и сам он, принц, был некоторым образом причастен, как он вынужден признать. Сейчас еще не время рассказывать подробности этого происшествия, но в будущем он непременно расскажет и об этом.
Буря, которая потрясла все его существо, была слишком сильна, чтобы ее порывы не выступили зримо на поверхность, и, таким образом, расстроенное, побледневшее лицо принца никак не согласовывалось с небрежным тоном его беседы, к которому он себя теперь вынуждал только затем, чтобы как-то преодолеть критический момент. Но принцессе Гедвиге куда лучше, чем принцу Гектору, удалось преодолеть напряженность мгновения. С иронией, превращающей даже подозрение, даже ожесточение в утонченнейшую издевку, Гедвига заманила принца Гектора в лабиринт своих собственных помыслов. Он, ловчайший светский человек, более того, во всеоружии нечестивости уничтожающий все истинное, все доброе в жизни, не смог противостоять этому странному существу. Чем оживленнее говорила Гедвига, тем пламенней и зажигательней били молнии остроумнейшей издевки, тем более сбитым с толку, тем более запуганным чувствовал себя принц, пока это чувство не сделалось настолько невыносимым, что он счел за благо поспешно удалиться.
Князь вел себя так, как это с ним всегда происходило в подобных случаях; он попросту не знал, что ему следует обо всем этом думать. Он удовольствовался тем, что произнес, обращаясь к принцу, несколько французских фраз, лишенных определенного значения, а последний отвечал ему на это такими же фразами.
Принц был уже у самых дверей, когда Гедвига, внезапно изменившись всем существом, уставилась в пол и с престранным, душераздирающим выражением громогласно воскликнула:
– Я вижу кровавый след убийцы!
Затем показалось, что она словно пробудилась от сна, она бурно прижала Юлию к груди и прошептала ей:
– Дитя, бедное мое дитя, не позволяй себя одурачить!
– Тайны, – с досадой произнес князь, – тайны, плоды воображения, нелепицы, романтические бредни! Ma foi! [164] Я больше не узнаю собственного двора! Маэстро Абрагам! Вы приводите мои часы в порядок, когда они идут неправильно; мне, право, хотелось бы, чтобы вы посмотрели, что нарушило ход механизма, который прежде никогда не портился! Но что это еще за история с этим «Северино»?
– Под этим именем, – ответил маэстро Абрагам, – я демонстрировал в Неаполе мои оптические и механические фокусы.
– Так-так, – проговорил князь, неподвижно устремив взор на маэстро, как будто у него на языке вертится некий невысказанный вопрос, но затем быстро повернулся и молча покинул комнату.
Думали, что Бенцон находится у княгини, но это было не так, она отправилась к себе домой.
Юлия рвалась на свежий воздух; маэстро повел ее в парк, и, бродя по полуоголенным аллеям, они беседовали о Крейслере и о его пребывании в аббатстве. Они дошли до рыбачьей хижины, Юлия вошла в нее, чтобы отдохнуть; письмо Крейслера лежало на столе, маэстро решил, что в нем нет ничего такого, что могло бы причинить Юлии боль.
Когда Юлия читала письмо, ее щеки вдруг заалели, и нежное пламя, отсвет повеселевшей души, стало лучиться из ее очей!
– Теперь ты видишь, милое мое дитя, – сказал маэстро ласково, – как добрый дух моего Иоганнеса даже из дальней дали несет тебе слово утешения? Зачем тебе страшиться опасных покушений, когда постоянство, любовь и отвага защищают тебя от злодея, который гонится за тобой!
– Милостивое небо! – воскликнула Юлия, глядя ввысь. – Защити меня от меня самой! – Она затрепетала, как будто во внезапном испуге, от слов, которые невольно вырвались у нее. Почти лишившись чувств, она опустилась в кресло и закрыла руками свое пылающее лицо.
– Я не понимаю, – сказал маэстро, – я не понимаю тебя, девочка, да ты и сама себя, пожалуй, не вполне понимаешь, и поэтому тебе следовало бы основательно испытать собственную душу до самой ее глубины и ни о чем не умалчивать, ничего не утаивать от самой себя, не щадить себя, не быть к себе по-женски сострадательной!
Маэстро предоставил Юлии погрузиться в глубокие размышления и, скрестив руки на груди, взглянул ввысь на таинственный стеклянный шар. В груди его как будто вздымалась пылкая тоска и какие-то чудесные предчувствия.
– С тобой я должен посоветоваться, – заговорил он, – с тобой, о моя сладостная, чудная тайна моей жизни! Не молчи, дай мне услышать твой голос! Ты ведь знаешь, я никогда не был человеком обыденным, низменным, пошлым, невзирая на то что многие считали меня таковым. Ибо во мне пылала вся любовь, которая и является самим Мировым Духом, и искра тлела в моей груди, которую дыхание твоего существа раздувало в яркое и радостное пламя!.. Ты не думай, Кьяра, что это сердце, потому что оно сделалось старше, оледенело и больше не может биться так быстро, как тогда, когда я вырвал тебя из рук бесчеловечного Северино; ты не думай, что я стал теперь менее достоин тебя, чем был тогда, когда ты сама меня отыскала! Да! Дай мне только услышать твой голос, и я стану проворно, как юноша, бежать за этим звуком так долго, пока я не найду тебя, и тогда мы вновь станем жить вместе и станем в колдовском союзе заниматься высшей магией, к которой поневоле примкнут все люди, даже самые низменные, хотя они и не верят в нее! А если ты больше не скитаешься здесь по земле во плоти, то пусть твой голос с высот мира духов заговорит со мной, я и этим буду доволен, да и тогда еще я, пожалуй, буду еще более хитроумным искусником, чем я был когда бы то ни было прежде! Но нет, нет! Как звучали слова утешения, с которыми ты обращалась ко мне?
В чьей душе любовь жива,
Смерть того унесть не может;
Вяжет Вечер кружева
Тем, кого рассвет тревожит.
– Маэстро, – воскликнула Юлия, поднявшись с кресла и в глубоком изумлении прислушиваясь к словам старика, – маэстро! С кем это вы говорите? Что вы хотите предпринять? Вы назвали имя Северино, о правое небо! Ведь разве принц, когда он несколько справился со своим испугом, не называл вас этим самым именем? Что за ужасная тайна здесь сокрыта?
При этих словах Юлии старик мгновенно вышел из своего приподнятого состояния и на его лице появилась, чего уже давно с ним не случалось, та самая странная, почти насмешливая улыбка, которая удивительно не гармонировала со всем его прочим чистосердечным существом и придавала всему его облику какой-то
