Жаль, что г-н Гудмэн не вчитался на досуге в этот кусок, хоть и сомнительно, чтобы он мог ухватить его суть.
Он оказался настолько любезен, что прислал мне экземпляр своей книги. В сопроводительном письме он пояснял с тяжеловесной шутливостью, задуманной как эпистолярный эквивалент добродушного подмигивания, что если он не упомянул о книге во время нашего разговора, то единственно из желания сделать мне чудесный сюрприз. Его говорок, его хохоток, его трескучее острословие — все это работало на образ грубоватого старого друга семьи, нагрянувшего с неоценимым подарком для младшенького. Но актер г-н Гудмэн не слишком хороший. Ведь он и на минуту не верил, что я буду в восторге от его книги или от усердия, с каким он сделал рекламу нашей семье. Ему было понятно с самого начала, что книга — дрянь и что ни ее переплет, ни суперобложка вместе с зазывным кличем на ней, ни даже статьи и отзывы прессы меня не одурачат. Почему он посчитал разумным оставить меня в неведении, не совсем ясно. Уж не решил ли он, что я способен сесть и успеть назло ему накатать собственный увраж, дабы две книги столкнулись лбами?
Я получил от него не только «Трагедию». Получил я и обещанный отчет. Здесь не место обсуждать подобные материи. Я передал его своему поверенному и уже осведомлен о его выводах. Довольно будет сказать, что Себастьяново простодушие в практических делах было использовано самым наглым образом. Никогда г-н Гудмэн не был нормальным литературным агентом. Делая всего лишь коммерческую ставку на книгу, он не принадлежит к этому интеллигентному, честному и работящему сословию. Не будем продолжать; впрочем, я еще не разделался с «Трагедией Себастьяна Найта», или скорее «Фарсом г-на Гудмэна».
Я снова увидел Себастьяна спустя два года после смерти моей матери. Почтовая открытка с видом — вот и все, что я за это время от него получил, если не считать настойчиво поступавших чеков. Унылым серым днем в ноябре или декабре 1924 года я шел по Елисейским полям в сторону площади Звезды, и когда вдруг сквозь витрину хорошо известного кафе увидел Себастьяна, первым моим побуждением, помню, было идти своей дорогой, настолько я был задет мыслью, что, приехав в Париж, он со мной не связался; однако я передумал и вошел. Я увидел отблеск темных волос Себастьяна и склоненное лицо девушки в очках, сидящей напротив него за столиком. Когда я подходил, она как раз закончила читать какое-то письмо и, снимая очки в роговой оправе, с легкой улыбкой протянула его обратно.
— Недурно? — спросил Себастьян, и в этот момент я положил руку на его худощавое плечо.
— О, привет, В.! — промолвил он, поднимая взгляд. — Это мой брат. Мисс Бишоп. Садись, располагайся.
Красота ее была неброской — капельку веснушчатая белая кожа, слегка впалые щеки, серо-голубые близорукие глаза и тонкий рот. На ней был серый строгий костюм от портного с синим шарфиком и маленькая треугольная шляпка. Кажется, у нее была короткая стрижка.
— Как раз собирался тебе звонить, — сказал Себастьян не совсем, боюсь, правдиво. — Видишь ли, я тут всего на день — завтра мне надо быть в Лондоне. Что тебе заказать?
Они пили кофе. Клэр Бишоп, хлопая ресницами, порылась в сумочке, нашла носовой платок и приложила сперва к одной розовой ноздре, потом к другой.
— Насморк все сильней, — сказала она и защелкнула сумочку.
— О, превосходно! — ответил Себастьян на мой традиционный вопрос. — Между прочим, только что закончил роман. Выбрал себе издателя, и, судя по его ободрительному письму, он роман одобряет. Кажется, ему даже нравится название «Дрозд дает сдачи»{38}, но вот Клэр против.
— Считаю, что звучит по-дурацки, — сказала Клэр. — К тому же птица не может давать сдачи.
— Тут намек на детский стишок, который все знают, — пояснил для меня Себастьян.
— Дурацкий намек, — сказала Клэр. — Первое название было куда лучше.
— Не знаю… Грань… Граненая призма, — пробормотал Себастьян. — Не совсем то, чего бы хотелось. Жаль, что Дрозд никому не нравится…
— Заглавие, — сказала Клэр, — должно задавать тон книге, а не рассказывать сюжет.
Это был первый и последний случай, когда Себастьян обсуждал в моем присутствии литературные дела. Редко видел я его и в столь беспечном настроении. Вид у него был свежий и ухоженный, бледное, тщательной лепки лицо с легкими тенями на щеках — он был из породы тех несчастных, кто обречен бриться дважды в день, если вечером предстоит куда-то идти, — не обнаруживало и следа того тускло-нездорового оттенка, так часто ему присущего. Крупноватые, чуть заостренные уши горели — верный признак радостного оживления. Я же был чопорен и косноязычен. Напрасно я к ним полез.
— Не пойти ли нам куда-нибудь? Скажем, в кинематограф? — спросил Себастьян, погружая два пальца в карман пиджака.
— Как ты хочешь, — отозвалась Клэр.
— Гаа-сон! — позвал Себастьян. Я и раньше замечал, что он старается произносить французские слова на манер природного британца.
Какое-то время мы искали под столом и бархатными сиденьями одну из перчаток Клэр. Слабый запах ее духов показался мне приятным. Наконец я обнаружил беглянку — серую, замшевую, на белой подкладке, с бахромчатыми отворотами. Пока нас выпихивали вращающиеся двери, Клэр не спеша ее натянула. Скорее высокая, с очень прямой спиной, изящными лодыжками, в туфлях без каблуков.
— Знаете что, — сказал я, — боюсь, что в кино я с вами пойти не смогу. Страшно жаль, но у меня дела… Может быть… Когда точно ты уезжаешь?
— Сегодня же вечером, — отвечал Себастьян. — Но скоро опять приеду… Глупо было не предупредить тебя заранее. Давай мы хоть немного тебя проводим.
— Вы хорошо знаете Париж? — обратился я к Клэр.
— Моя покупка, — сказала она, останавливаясь.
— А! Ничего, я схожу, — сказал Себастьян и пошел обратно в кафе.
Оставшись вдвоем, мы пошли дальше по широкому тротуару, только очень медленно. Я неловко повторил свой вопрос.
— Да, сносно, — отвечала она. — Я тут прогощу у друзей до Рождества.
— Себастьян замечательно выглядит, — сказал я.
— По-моему, тоже, — Клэр обернулась, потом быстро взглянула на меня из-под ресниц. — А когда я с ним познакомилась, вид у него был конченый.
Вероятно, я спросил: «И когда это было?» — потому что припоминаю такой ответ:
— Этой весной, на каком-то отвратном приеме в Лондоне. Правда, вид у него на приемах всегда конченый.
— Вот твои «бон-бон»,[10] — произнес позади нас голос Себастьяна.
Я сказал им, что иду к метро, и мы стали огибать площадь Звезды по часовой стрелке. Едва мы начали переходить авеню Клебер, какой-то велосипедист едва не сбил Клэр.
— Глупышка, — сказал Себастьян, хватая ее за локоть.
— Слишком уж много голубей, — сказала она, когда мы преодолели мостовую.
— Да, — отозвался Себастьян. — И этот запах…
— А чем они пахнут? У меня заложен нос, — спросила она, втягивая воздух и вглядываясь в густую толпу толстых птиц, важно разгуливавших у нас под ногами.
— Ирисами и резиной, — сказал Себастьян.
Рык грузовика, пытавшегося разъехаться с мебельным фургоном, вспугнул птиц. Они взметнулись, замельтешили в небе и стали рассаживаться в перламутрово-серых и черных рельефах Триумфальной арки, а когда иные суетливо срывались опять, казалось, что куски резного фриза вдруг превращаются в хлопья трепещущей жизни. Несколько лет спустя в третьей из книг Себастьяна я обнаружил эту зарисовку «камня, переходящего в крыло». Мы пересекли остающиеся авеню и подошли к белым перилам станции метро. Тут мы и расстались, вполне жизнерадостно… Помню удаляющийся дождевик Себастьяна, серо-голубую фигуру Клэр. Она взяла его под руку и переступила, чтобы попасть в ногу с его шагом вразвалку.
И вот теперь я узнал от мисс Прэтт немало такого, что вызвало у меня желание узнать еще больше. Обратилась она ко мне, чтобы выяснить, не нашлось ли в вещах Себастьяна писем от Клэр Бишоп. Она напирала на то, что делает это не по просьбе Клэр, более того, что Клэр не знает о нашем разговоре, поскольку уже три или четыре года замужем и слишком большая гордячка, чтобы говорить о прошлом. Мисс Прэтт виделась с ней примерно неделю спустя после того, как газеты написали о смерти Себастьяна, но, хоть они и старые подруги (то есть каждая знала о другой больше, чем та подозревала), Клэр разговора не поддержала.
— Надеюсь, он не был совсем уж несчастен? — сказала она спокойно и добавила: — Как узнать, берег ли он мои письма?
То, как она произнесла, как сузила глаза, быстрый вздох перед тем, как заговорить о другом, — все это убедило подругу, что для Клэр было бы большим облегчением узнать, что письма уничтожены. Я спросил у мисс Прэтт, не связаться ли мне с Клэр и можно ли уговорить ее что-нибудь рассказать о Себастьяне. Мисс Прэтт ответила, что, зная Клэр, она не рискнула бы даже передать мою просьбу.
