Здесь коренится тот любопытный факт, что к тому, на чьей стороне было счастье в игре, мы питаем более глубокую зависть, чем, например, к сопернику, одолевшему нас благодаря своему уму в беседе или в шахматной партии. За победителя в соревнованиях мы весело поднимаем пиршественный бокал, колесо же фортуны огорчает нас и отчуждает больше, чем венок Аполлона. Все люди — братья по духу, но неудачник для удачливого — сводный брат. Неудачник ощущает свое несчастье сильнее, он видит, что мир может давать своим любимцам. То же самое происходит и в танце, когда неловкий танцор досадует на одно лишь присутствие того, кто танцует лучше него, и оттого становится еще неуклюжее — его охватывает чувство, что весь мир смеется над ним, что каждый предмет будто нарочно мешается под ногами. Счастливец же похож на танцора, который движется в такт с музыкой великого мирового концерта. Он похож на героев оперы; его жесты, слова, речь подчинены мановениям неуловимой палочки дирижера; свой разум он использует так, чтобы тот звучал в согласии с высшим разумом.
Оттого-то игрок справедливо объясняет свой проигрыш нарушением гармонии. Чтобы смутить его, достаточно лишь смены привычного места или появления неприятного человека. В такой ситуации попытка переманить удачу на свою сторону с помощью глубоких размышлений или применения хитроумной системы оборачивается быстрым банкротством. Гораздо вернее положиться на талисман и использовать его как некий волшебный компас, показывающий нужное направление. Уже одно ощущение неудачи свидетельствует об утрате согласия, и восстановить нарушенную гармонию совершенно невозможно. Здесь следовало бы вспомнить фразу, сказанную Наполеоном: «Достаточно одной пылинки, чтобы остановить меня, если моя звезда погасла».
Поучительны биографии людей, в жизни которых удача чередуется с неудачей; человеческое существование подобно движению вселенского маятника. Повороты в судьбе игрока нередки, встречаются они и в жизни монархов, и в жизни солдат. Такие зигзаги судьбы, прочерченные в мире, где часто один неверный шаг ведет к погибели, наводят на мысль о существовании интеллигенции особого ритмического свойства. Мы как бы ощущаем ее кончиками пальцев, и в самом деле нередко случается так, что чья-то изящная рука указывает туда, где нас ждет удача. Существует целая наука о благоприятном моменте; желающим познакомиться с ней можно рекомендовать компендиум Казановы. Этот трактат заменяет все книжонки сотен ученых крыс; его исключительное значение в том, что он учит нас понимать почти забытую музыкальность жизни. Можно совершать сколь угодно усилий, но облегчения не будет, поскольку выдержать наш груз под силу только эпохе как таковой. Как будто человек однажды утром просыпается в доме, где всё от подвала до потолка гудит и поет. В таких местах формы складываются сами собой, как если бы их создавала не рука, а некая магнетическая сила.
Иногда меня посещает чувство, будто рог изобилия понемногу вновь начинает изливаться на нас, хотя никто из живущих не сможет вкусить его даров. Наше мышление слишком плотно засадило всю землю, ничего не оставив для изысканных сорняков фортуны.
По поводу «Раскольникова»
Гослар
В романе «Раскольников», который я только что закончил читать, мне стала понятна роль одного из второстепенных персонажей, Лужина, изображаемого автором наподобие насекомого, которое заползает в человеческие отношения. Самое отвратительное в этом насекомом то, что оно действует по известной схеме, по правилам здравого человеческого рассудка, имея понятие о правильном и справедливом. Из-за этого возникают ситуации, когда он приобретает власть над более благородным, но безрассудным существом. Лужин относится к тому сорту людей, которые умеют извлекать выгоду из промашек партнера. Одним из таких преимуществ оказывается, например, страх сестры и матери за судьбу Раскольникова. Вызываемое им отвращение объясняется тем, что он воплощает тип ловкого дельца, чистого техника жизни, который, заботясь совсем о других вещах, мертвой хваткой вцепляется в свою жертву. Угнетенных нуждой он отыскивает так, как ростовщик отыскивает должников. Играя с ним в карты, попадаешь в ловушку не из-за жульничества, а вследствие блефа, ибо выиграть у таких людей нельзя. Весомость этой фигуры прежде всего в том, что каждый человек в своей жизни сталкивается с ней хотя бы раз, понимая ее низменное, но опасное превосходство, которое подкрепляется знанием жизненных механизмов.
По ходу действия романа автор проникает в этот характер еще глубже. Так, чтобы навредить Соне, Лужин идет на явное и неудачное преступление. Тем самым он сдает свою позицию, сила которой заключалась в лучшем знании правил игры. Перестает быть четким и его контраст с Раскольниковым. Господство низменного начала наиболее сильно тогда, когда облекается в формы правильного и справедливого. Становясь же на путь преступления, оно становится менее опасным.
Весь роман производит впечатление сложного архитектурного целого, или, лучше сказать, по прочтении возникает чувство, будто ты вышел из лабиринта. Вероятно, это связано с тем, что в тексте, за исключением сибирских глав, почти не встречаются изображения природы. Действие разворачивается в комнатах, домах, на улицах и в трактирах, между которыми в странном возбуждении мечутся герои романа. И вместе с тем кажется, что все дело не столько в самом ходе событий, сколько в разматывании какого-то запутанного клубка отношений, где одна нить тянет за собой другую.
Испытываемый читателем страх тоже обусловлен архитектурой романа — возникает чувство, будто бродишь ночью по чужому дому, не зная, найдешь из него выход или нет. Наверное, поэтому я сразу ощутил потребность измерять комнаты, где происходит действие. Эта процедура сходна с приемом, используемым против обмана индийских факиров: беря их под увеличительное стекло, мы ускользаем от чар.
Не менее важно сохранить настроение путешественника. Тогда можно участвовать в этом спектакле, словно шагая по ночным улицам и площадям незнакомого города и восторгаясь тем, насколько ясны и отчетливы открывающиеся твоему взору картины. Ты заглядываешь в дома, комнаты и лавки, заглядываешь только стоя у порога или у окна, поскольку важно видеть картины в обрамлении. Иногда хочется дико захлопать в ладоши, иногда клонит в сон, как если бы вокруг дымились наркотические вещества. Особенно сильно открывшаяся картина захватывает тогда, когда безобразное преображается в свете сострадания. Например, это происходит в самом начале во время долгой исповеди титулярного советника Мармеладова; будто наяву ты видишь перед собой мрачную грязную кухню, где всё пропахло крепким спиртным и остатками еды, а по полу снуют черные тараканы. Но вслед за этим приходит ощущение, будто тебе понятен язык этих насекомых: они наполняют комнату сладким и мучительным пением. Однако вместе с тем нельзя забывать, что ты находишься в чужом городе, из которого уедешь следующим же утром и который будет являться тебе лишь в снах.
О том, сколь мало, в сущности, касаются нас эти события, за которыми мы подглядываем будто сквозь щель, автор знает лучше, чем мы. Здесь мне приходит в голову, что читатель обычно склонен видеть антагониста этого мира в лице следователя Порфирия, воплощающего западный тип человека. И все же этот антагонизм имеет второстепенное психологическое значение. Стоит только делу принять серьёзный оборот, как герои начинают действовать по своей внутренней логике. Весьма характерен следующий момент: когда Раскольников решает признаться, то идет не к Порфирию, который ему симпатизирует, а к отталкивающему лейтенанту Пороху. Стало быть, здесь идет речь не о моральном, а о сакраментальном отношении, когда Порфирий выглядит так, как умывающий руки Пилат.
Раскольникова интересует теория власти; абсурдность его мыслей прежде всего в сравнении себя с Наполеоном. Вместе с тем среди его окружения встречаются такие фигуры, которые имеют самое прямое отношение к тому, что мы понимаем под властью. Речь идет не только о духовной, но и о светской власти. Эта стихия власти еще нагляднее проявляется в «Карамазовых» и еще больше в «Бесах», хотя обозначена уже в «Раскольникове», на примере чрезвычайно любопытной фигуры Свидригайлова. Если в церковных натурах вроде Алеши сущность власти проявляется в форме огненной лавы, то в светских людях она кажется охлажденной до предельно низких температур, подобно тому как ртуть в термометре, опустившись до точки замерзания, выходит за пределы моральной шкалы. В этих фигурах прочитывается русское дополнение к сверхчеловеку, дополнение, которое, вероятно, глубже укоренено в действительности.
Особенно показательно отношение этих персонажей к добру, которое для них не просто бледная теоретическая схема, хотя они, разумеется, бесконечно от него далеки. Добро (остановимся на этом слове) оценивается здесь скорее как некий музейный экспонат; его силу можно сравнить с достоинством старого проверенного инструмента, из которого опытный музыкант способен извлечь сколь угодно прекрасные мелодии. Безошибочный инстинкт позволяет выбирать средства, с помощью которых можно уничтожать людей. При всем том отсутствует количественный момент, несовместимый с глубиной наслаждения. Число зрителей в театре еще ничего не говорит о самом спектакле. Презрение к людям — более основательная черта; характерно то, каким способом персонаж смывает с себя позор. Свидригайлов делает еще один сильный ход, кончая жизнь самоубийством.
