I
Вся его жизнь была потрачена на ожидание. Он оставлял спящую Клитемнестру и тихонько, на цыпочках, с мечом в руке направлялся в посольский зал. Поймет ли Орест, явившись в назначенный час, что безмолвный часовой у окна, чья тень замерла в квадрате лунного света на противоположной стене, — это Эгист? Царь знал принца ребенком, но каков он теперь — зрелый муж, мститель? Художникам велели написать портреты сына Агамемнона, не меньше дюжины, но люди, изображенные на них, вышли совсем непохожими, в жизни они, казалось, должны были бы говорить и думать по-разному. Глаза этих Орестов никогда не смотрели в лицо Эгисту, а тот непременно хотел быть узнанным сразу же — не хватало только, чтобы ослепленный желанием отомстить убийца набросился на кого-нибудь еще. Царь решил повесить себе на шею табличку на кожаном шнуре, которым перевязывают ножку бурдюка, и написать на ней свое имя красными буквами. Картонку он спрятал в фигуре волка справа на третьей ступени лестницы, ведущей к трону, засунув ее под хвост бронзовому хищнику между левой ногой и яичками. Когда ему случалось вытаскивать табличку, он касался их руками, и, казалось, древняя дикая сила передавалась ему, а это было, бесспорно, добрым предзнаменованием. Надев на шею картонку, Эгист двигался к двери и отмерял ровно семнадцать шагов до столба, возле которого входившие в зал отвешивали первый поклон. С этого места, вытянув руку и направив удар прямо в грудь или в шею внезапно появившегося на пороге врага, можно было поразить его наповал, потому что конец меча оказывался на полкварты[19] за пределами комнаты. Блестящее острие, выглядывавшее за порог, напоминало светящийся рысий зрачок; и Эгисту казалось — его собственный глаз сверкает на стальном лезвии и взгляд проникает в глубь извилистых коридоров, которые спускаются в сад. Меч царя стал его дозорным. Долгие ночи прошли в ожидании: зимой они тянулись нескончаемо под шум ветра, заглушавший хриплое уханье совы, и пролетали незаметно летом, теплые и душистые, под разрывающие душу трели соловья. В первые годы своих ночных бдений Эгисту больше всего нравились дождливые ночи в конце весны, но шуршание мышей, оживлявшихся с приходом тепла на чердаке, лишало его ощущения одиночества и придавало некоторое спокойствие, а это никак не вязалось с ожиданием трагедии. В конце концов он счел наиболее подходящими первые осенние ночи, когда шли дожди. Ветер поднимал и кружил упавшую листву в извилистых коридорах, и шорох листьев на каменных ступенях казался Эгисту шагами Ореста. По правде говоря, царь продумывал финальную сцену до мельчайших подробностей, словно ее должны были увидеть сотни или даже тысячи зрителей. Однажды он вдруг решил, что присутствие на сцене Клитемнестры, ожидающей своего последнего часа, просто необходимо на протяжении всего последнего акта. Пожалуй, стоило приказать прорубить окно из спальни в посольский зал; тогда оттуда будет видно брачное ложе и спящая царица в ночной рубашке — золотые волосы разметались по подушке, пухлые плечи обнажены. Услышав шум оружия, она в испуге поднимется с кровати, и тут на миг обнажится ее грудь, а когда бросится к проему, то взглядам откроется ее прекрасная нога — до колена или даже еще выше, ибо в трагедии дозволено все, что может показать ужас героев. Клитемнестра воскликнет:
— Сын мой!
В этот самый миг Эгист, сраженный насмерть, упадет, но упадет не согнувшись. Агамемнон сделал тогда несколько шагов, меч выпал у него из рук, потом он схватился за занавес, затем поднес руки к груди. Нет, Эгист мечтал о другой смерти: погибнуть словно от удара молнии. Вот если бы он мог послать записку Оресту и попросить его взять с собой длинную кривую саблю. Еще неплохо упасть подобно тому, как падает камень в темную воду тихой заводи — зрители в едином порыве ужаса отшатнутся назад, словно боясь, что кровь забрызгает их, и это будет похоже на круги, что расходятся по спокойной воде. Царь рухнет, воцарится страшная тишина, которую нарушит лишь удар тяжелого меча, падающего на доски, да затем покатится со стуком вниз по ступеням шлем из вороненой стали, и на его блестящих боках будет отблескивать пламя факелов в руках рабов. Итак, царь мертв и не может подняться, чтобы принять аплодисменты и проследить за сценой убийства Клитемнестры. Если он сам мог сражаться с Орестом молча, то между матерью и сыном необходим диалог. Пожалуй, надо намекнуть царице, что говорить, как держаться; надо продумать ответы на возможные вопросы Ореста и, наверное, придумать какую-нибудь реплику, в которой бы раскрылась вся сложная натура этой женщины — одновременно матери и страстной любовницы. Сын, безусловно, спросит, почему она согласилась на убийство помазанника божьего и как могла потом разделить ложе с убийцей. Надо найти нужный тон, подходящие слова, торжественные, многозначительные и в то же время страстные. Неплохо было бы найти свидетелей великих отмщений, свершившихся в Греции. Хотя, впрочем, самое лучшее — поручить секретному агенту разыскать в каком-нибудь далеком порту Ореста и прорепетировать с ним диалог из последнего акта. Театр — дело нешуточное! Следовало бы подыскать для этой цели человека, который бы сумел понять хитросплетения мыслей принца, приспособиться к его изменчивой натуре, подобно тому как луч преломляется на гранях алмаза, проникнуть за стены, воздвигнутые гневом в его сердце, к тайникам его души. Городской драматург мог бы даже написать диалог. Эгист поведал бы ему о тех тайных часах, когда он вынашивал замысел преступления, и о ярчайших минутах любви. Осада прекрасной царицы длилась не одну неделю: Эгист надевал атласные камзолы, рыдал, умирал от нетерпения, грозил покончить с собой, отращивал ногти, чтобы ранить свое лицо, и даже предлагал, что сам отправится разузнать, жив ли Агамемнон. Клитемнестра сдалась в самый неожиданный момент. Однажды царица нечаянно наступила на борзую собаку Эгиста, которая спокойно грелась себе на солнышке. Пес взвизгнул и вскочил, царице показалось — он собирается укусить ее, и она бросилась в объятия Эгиста. Их губы встретились, поцелуй был таким долгим, что царица упала без чувств. Все случилось там же на галерее. Борзая, успокоясь, подошла туда, где лежали любовники, чтобы приласкаться к хозяину, и принялась медленно лизать ему шею, как делала это всегда, когда Эгист, возвратившись усталый к полудню с охоты, устраивался под дубом отдохнуть.
Когда же воинственный царь объявился, Клитемнестра легко поддалась на уговоры своего любовника и согласилась, что этот вооруженный до зубов грубиян должен умереть. Она всегда называла себя вдовой, словно ее муж утонул во время кораблекрушения. Но вот однажды к Эгисту явился гонец с вестью о появлении старого царя — его корабль уже бросил якорь в устье реки. Почти сразу же вслед за новостью показался в городе и сам Агамемнон: он пел, стучал бронзовой рукоятью меча по деревянному, обтянутому кожей щиту, требовал вина, бил фонари меткими ударами камней, запущенных из пращи, и громко звал жену:
— Смотри, как я надушился для тебя, моя голубка!
Пред ним открыли двери дворца, потому что он знал пароль, и Агамемнон уселся на ступенях главной лестницы: было новолуние, и он собирался вынести решения по всем тяжбам, отложенным из-за похода, перед тем как отправиться в объятия Клитемнестры. Его солдаты стучали во все двери на улицах и площадях — окна открывались, зажигались огни. Опершись на широко расставленные руки, царь издавал рык, подобный львиному, приказав своему глашатаю во избежание выкидышей предупреждать беременных женщин, что им нечего бояться — этим рычанием по традиции следовало оповещать подданных о появлении их владыки. Эгист, вооружившись мечом и разувшись, спускался по лестнице. Широкие плечи Агамемнона, казалось, занимали весь лестничный пролет, и убийца, дойдя до первой лестничной площадки, разбежался, бросился на врага и дважды вонзил меч, опираясь на него всей тяжестью своего тела. Смертельно раненный воин поднялся на ноги, закачался, но даже не обернулся; ему не суждено было узнать, кто нанес удар. Потом он схватился одной рукой за красный занавес, согнулся пополам, другой ища свой меч, но, нащупав, оказался не в силах поднять. Агамемнон попытался выпрямиться, теперь уже вцепившись в пурпурный занавес обеими руками, но занавес оборвался и царь упал вместе с ним на землю. Несколько монет со звоном покатились по плитам. На верхней галерее показалось красное лицо кормилицы Клитемнестры.
— Конец скотине! — закричала она и убежала, потеряв по дороге один шлепанец. Слышал ли эти слова умирающий царь? Его тело лежало здесь, наполовину скрытое занавесом. Тени каких-то людей, сливаясь с темными стенами, тихо проскальзывали наружу, двери закрывались. Эгист, которого страх заставил напасть внезапно со спины, остался наедине с мертвецом. В воздухе плыл едкий запах дыма — рабы, спеша скрыться, затоптали свои смоляные факелы. На рукояти меча поверженного царя кто-то накапал воска и поставил свечу. Интересно, чьих рук это дело? Убийца спустился на три ступеньки, чтобы разглядеть лицо мертвеца, загорелое и обветренное за время долгого плавания. Голова Агамемнона свесилась вниз, налитые кровью глаза, похожие на стеклянные бусины, смотрели вверх на каменные своды. Когда Эгист покидал ложе, царица попросила его взглянуть, по-прежнему ли носит ее муж русую бороду, и из-за какой-то странной прихоти очень настаивала на своей просьбе. Эгист вдоволь нагляделся на убитого — щеки казались совершенно гладкими, он был свежевыбрит. Убедившись в этом, убийца несколько успокоился и, дотронувшись руками до собственного лица, погладил бороду. Агамемнон, скорее всего, побрился в портовой цирюльне, может, оттого, что не хотел колоть нежную кожу жены жесткой щетиной своей воинственной эспаньолки.
