С тех пор как подопечный прихода начал по воскресеньям записывать в свой блокнот стихи, хозяева хутора стали все чаще бросать на него косые взгляды.
— Чертов притворщик, на это у него сил хватает, — ворчал старший брат Наси.
— Как знать, а не разлетится ли у нашего голубчика его блокнот по листику, когда он меньше всего этого ожидает? — говорил младший брат Юст.
Но в их взглядах злоба смешивалась со страхом, совсем как у собаки, смотрящей на кошку. Временами юноше казалось, что страх перед буквами был в них даже сильнее, чем ненависть к людям. К несчастью, листок со стихами в честь Сигурдура Брейдфьорда упал в чердачный лаз и угодил прямо в руки хозяев.
— Такого свинства мне еще не доводилось ни видеть, ни слышать, — заявила матушка Камарилла. — Вот уж не думала, что пригрела у себя на груди такую змею. Да как ты смеешь обвинять нас, будто мы бьем и мучаем тебя, будто спать тебе приходится в темном хлеву, как ты смеешь строчить всякие прочие небылицы, которые мы легко можем опровергнуть под присягой и с помощью свидетелей, если только ты посмеешь показать кому-нибудь эту мерзость! Но то, что ты пишешь о нас, это еще цветочки в сравнении с тем, как ты поносишь Бога, а да будет тебе известно, если раньше ты этого не знал, что я не потерплю богохульства в своем доме, давно уже снискавшем благословение Божие. Должна тебе сказать, что я еще никогда в жизни не встречала человека, который в твоем возрасте был бы так испорчен. Подумать только, поставить рядом имена Господа Бога и этого Сигурдура Брейдфьорда! Да ведь во всей Исландии не было большего негодяя, пьяницы и бабника, чем он! Мало того, что его приговорили к двадцати семи ударам плетью за распутство, так он еще отдал свою жену в обмен на собаку одному датчанину с Вестманнаэйяр. А как он кончил? Сдох, как собака, кажется, в Рейкьявике, и зарыли его, как собаку, и никто не знает где.
Оулавюр Каурасон не сомневался, что эта печальная история была рассказана ему исключительно в назидание, а не потому, что она соответствует действительности, ничто не могло поколебать юношу в его вере — Сигурдур Брейдфьорд являлся к нему с небес в золотой колеснице. Гораздо хуже было то, что вечером, как и следовало ожидать, его оставили без ужина; вместо того чтобы принести ему ужин, Магнина возилась с чем-то на чердаке, она кривила нос, словно чувствуя дурной запах, и кляла мерзкую распущенность, которой страдают некоторые убогие ублюдки, что и естественной-то нужды не могут справить без посторонней помощи. Когда же он, набравшись духу, заметил, что ему сегодня забыли принести простоквашу, она ответила:
— Пусть ваша подруга привезет ее вам в золотой колеснице. Не мое это дело. Я ведь не умею улыбаться так, как она.
Вечером братья поднялись на чердак и ели у него на глазах. Они громко чавкали и причмокивали даже после того, как все было съедено.
— Ну, что же мы сделаем с этим мерзким болтуном и богохульником? Какого черта мы терпим его в своем доме? — спросил старший брат.
— По-моему, лучше всего бросить этого голубчика в темный хлев, — ласково предложил младший брат.
Три дня никто не обращался к юноше иначе, чем в третьем лице и с презрением: «Странно, почему люди, которых здесь бьют, истязают и мучают, не уйдут туда, где с ними будут обращаться получше? Уму непостижимо, как может человек, выросший в порядочном христианском доме, не знать, что такое стыд? Видно уж, эти убогие так устроены, что обязательно сочинят в стихах хулу на своих благодетелей, и ведь им мало того, что они сочиняют заведомую чушь, им непременно надо подпустить туда еще похабщины и богохульства». Юношу, совсем перестали кормить ужином, надеясь таким способом научить его писать стихи, какие подобает писать добрым христианам; все отвернулись от него, словно от прокаженного, по вечерам его оставляли на чердаке одного, без света, чтобы он испытал на своей шкуре, что значит лежать в глубокой темноте, и понял, до какой степени он испорчен. Он лежал в темноте одинокий и беспомощный, терзаемый голодом и головной болью, и дрожал от страха.
Как-то вечером на чердак поднимается старший брат Наси, разжигает лампу, шарит у себя под подушкой, достает бритву и начинает ее точить. Бритва свистит, и панический ужас охватывает юношу, он готов к самому худшему. Правда, на этот раз брат Наси не собирался никого резать, он просто хотел побриться. Но для юноши это было слабым утешением, он знал по опыту, что у обоих братьев бритье обычно сопровождалось такой бранью, что казалось, будто здесь режут скот или кого-то убивают. Когда братья брились поблизости от юноши, он никогда не чувствовал себя в безопасности. Но вот Наси положил в футляр свое страшное оружие, и у юноши отлегло от сердца. Он молил Бога, чтобы, покончив с бритьем, Наси тут же ушел, он старался сделаться как можно незаметнее, он натянул на голову одеяло и притворился, что спит. Кроме них, на чердаке никого не было. Однако Наси и не думал уходить, он прихорашивался перед зеркалом, корчил страшные рожи и все время вполголоса чертыхался. Вот наконец он поставил зеркало на полку. Но не ушел. Он поглядывал в тот угол, где лежал подопечный прихода, покашливал и плевался, словно желая привлечь его внимание. Потом он направился к его постели. Оулавюр сквозь одеяло по запаху чувствовал, где находится Наси. Вот брат подошел вплотную к его постели. Вот он наклонился, чтобы увидеть его лицо. Страшная рука опустилась на плечо Оулавюра, и Оулавюр дико закричал, не сомневаясь, что в другой руке Наси держит нож.
— Чего блажишь? — спросил старший брат. — Заткнись!
— Милый Наси, — дрожа от страха и рыдая, молил юноша, — не убивай меня! Не трогай меня, ведь я болен! Прошу тебя, во имя Иисуса!
— Черта с два ты болен! Лежать да сочинять похабщину с богохульством ты не болен.
— Больше я никогда этого не сделаю, милый Наси, — сказал скальд. — Просто мне бывает не так больно, когда я думаю о стихах.
— Мне-то что, не я ведь плачу за тебя, а приход. И я никогда тебя не бил. Может, ты посмеешь утверждать, что я хоть раз ударил тебя?
— Нет, Бог свидетель, Наси, ты ни разу не ударил меня!
— Во всяком случае, сильно — никогда.
— Никогда.
— Или так, чтобы ты от этого заболел.
— Клянусь Богом, Наси, ты никогда не бил меня!
— Ну, а тогда почему ты не заткнешь свою чертову глотку? Зачем ты клевещешь на нас в своих стихах, срамишь нас перед всем приходом и врешь, будто здесь плохо с тобой обращаются? Это мы-то? Да ведь ни одному человеку в приходе не живется так хорошо, как тебе!
— Хочешь, я сочиню хвалебное стихотворение в твою честь, Наси? — спросил юноша.
— Тьфу ты, черт! — выругался Наси. — Ну что, разве ты не рифмоплет?
— Да, конечно, — согласился скальд, — но когда человек болен и телом и душой, он поневоле становится поэтом, с этим ничего не поделать.
— Ты такой же, как все эти мерзавцы!
Разговор оборвался, вдруг Наси спросил, к величайшему удивлению Оулавюра:
— Скажи, слышал ли ты когда-нибудь более похабное стихотворение, чем это:
Не выразит любви моей
Словесное искусство.
К чему слова?
Сама сумей
Постигнуть это чувство.
Юноша сразу узнал отрывок из «Рим о Нуме» Сигурдура Брейдфьорда, но он не осмелился сказать этого Наси, так как понимал, что тот почему-то настроен против стихотворения.
— Чего молчишь, язык у тебя отняли, что ли? Дождешься у меня, примусь я за тебя всерьез. Отвечай сейчас же, хорошие это стихи или плохие, а не то я тебе покажу, где раки зимуют!
— Хорошие, — прошептал юноша дрожащим голосом.
— К черту! Я не позволю издеваться надо мной в моем собственном доме! Как ты смеешь называть хорошими стихами эту непристойную брехню о порядочной девушке, тебе и имени-то ее знать незачем. Да ведь их написал этот развратник и проходимец Юст, которому все равно не видать этого хутора, как своих ушей!
Оулавюр сказал:
— Нет, это стихи покойного Сигурдура Брейдфьорда, они напечатаны у меня в «Римах о Нуме».
На минуту старший брат перестал даже браниться. Это известие произвело на него такое впечатление, что его лицо мигом утратило всякое выражение. Наконец он произнес нетвердым голосом:
— Врешь!
— Ей-богу, правда, — сказал юноша.
— Ну и ну! Такого мошенника и мерзавца я еще не видывал, и это мой родной брат! Крадет стихи у покойника, который давным-давно лежит в могиле, чтобы заманить ее в свои сети. Она обещала переспать с тем из нас, кто первый напишет о ней стихотворение. Но между нами, братьями, есть разница, я — честный человек, а он — вор, ведь если украсть у покойника стихи не считается воровством, то я уж и не знаю, что же тогда воровство! Это не просто воровство, это мародерство! Ну и болван же я, как это я сам не сообразил, что стихи можно списать!
