Действительно ли она была мне неверна? До какой степени Баррера сумел вскружить ей голову? Действительно ли он соблазнил ее? Как смог он подчинить ее своему влиянию? Когда она виделась с ним? Не были ли намеки Грисельды простой хитростью, рассчитанной на то, чтобы клеветой на Алисию склонить меня на свою сторону? Возможно, я был груб и несправедлив, но Алисия должна была простить меня — хоть я и не просил у нее прощения, — потому что я принадлежал ей целиком со всеми своими достоинствами и недостатками. Оправдывало меня и то, что безумие мое было вызвано венгавенгой. Разве, будучи в здравом рассудке, я давал Алисии повод жаловаться на что-нибудь? Почему же она не едет сюда?
Мне чудилось временами, что она подходит ко мне в шляпе с длинными перьями и, рыдая, протягивает руки:
«Какой злодей ранил тебя? Почему ты лежишь на полу? Почему тебе не дадут кровати?» И, обливая мое лицо слезами, она опускалась на пол рядом со мной, клала мою голову на свои дрожащие колени, откидывала со лба мои волосы нежной, любящей рукой.
Галлюцинируя, я тянулся к Кларите, но, приходя в себя и узнавая ее, отстранялся.
— Почему ты не хочешь положить голову ко мне на колени? Хочешь еще лимонада? Сменить тебе повязку?
Временами с террасы доносился нетерпеливый кашель Субьеты:
— Кларита, уйди оттуда, больному и без тебя жарко. Он тебе не муж.
Кларита пожимала плечами.
Почему эта доступная каждому женщина, продажная тварь, голодная и бездомная волчица, заботилась обо мне? Какое чудо очищало ее душу, когда она со стыдливой нежностью сдавалась на мои ласки, как любая порядочная женщина, как Алисия, как все, кто меня любил.
Как-то раз она спросила, сколько у меня осталось денег. Их было немного, и я отдал ей все. Она спрятала их на груди. Когда кругом никого не было, она шепнула мне на ухо:
— Субьета должен тебе двести пятьдесят быков, Баррера — сто фунтов, и я спрятала двадцать восемь.
— Кларита, ты мне сказала, что я выиграл в кости честно. Все это — твое за то, что ты так добра ко мне.
— Что ты говоришь, милый! Ты думаешь, я ухаживаю за тобой ради денег? Я просто хочу вернуться на родину, попросить прощения у родителей, состариться и умереть возле них. Баррера обещал оплатить мне дорогу до Венесуэлы и теперь помыкает мной, как рабыней. Субьета говорит, что хочет на мне жениться и уехать со мной в Сьюдад Боливар к моим старикам. Я поверила этому обещанию и пьянствовала с ним почти два месяца, потому что он заладил одно: «Что должна делать моя жена? Пить со мной!»
В эти края завез меня венесуэльский полковник Инфанте, командир повстанческого отряда, захватившего Кайкару. Меня разыграли в карты, как вещь, и я досталась некоему Пуэнтесу, но Инфанте выкупил меня при расчете. Когда его разгромили и ему пришлось бежать, он завез меня в Колумбию, а потом бросил.
Третьего дня, когда ты примчался верхом с ружьем у седла, сдвинув шапку на затылок, и начал расталкивать толпу, я подумала: «Вот это настоящий мужчина!» А затем узнала, что ты поэт, и полюбила тебя.
Мауко приходил заговаривать рану, и я благоразумно притворялся, что верю в его молитвы. Он садился возле меня, жевал табак, отгрызая его от пачки, похожей на кусок сухого мяса, и звучно сплевывал на пол. Потом он докладывал мне о Баррере:
— Баррера лежит в палатке, его трясет малярия. Он спрашивал меня, до каких пор вы останетесь здесь. Бог вас знает, чем вы ему досадили.
— Почему Субьета не возвращается на свой гамак?
— Субьета человек осторожный, он опасается новой драки и поэтому спит, запершись на кухне.
— А Баррера не ездил в Мапориту?
— У него жар, он не встает.
Эти слова успокоили меня, — я ревновал Алисию и даже Грисельду. Но что с ними? Как отнеслись они к моему поступку? Когда они приедут за мной?
В первый же день, когда я настолько окреп, чтобы встать, я подвязал руку платком и вышел на террасу. Кларита тасовала карты около гамака, на котором отдыхал старик. В доме, крытом соломой, недостроенном и невероятно грязном, жить можно было только в той комнате, где я лежал. Вход в кухню с почерневшими от сажи стенами преграждала лужа, образовавшаяся от помоев, усердно выливаемых кухарками, одетыми в грязное тряпье. Во дворе, немощеном и неубранном, сушились на солнце облепленные жужжащими мухами шкуры освежеванных коров, и ворон отрывал от них кровавые клочья. В бараке для пеонов сидели на жердочках привязанные бойцовые петухи, а на полу возились собаки и поросята.
Никем не замеченный, я подошел к воротам. В корралях, за крепким частоколом, изнывали от жажды быки. За домом, на расстеленном прямо в грязи плаще спали несколько пеонов. Неподалеку, на берегу реки, виднелись палатки моего соперника, а на горизонте, там, за Мапоритой, терялась вдали темная полоска леса... Алисия, наверно, думала обо мне!
Кларита, увидев меня, подбежала ко мне с белым муаровым зонтиком.
— Солнце может повредить твоей ране. Уходи в тень. И больше не делай таких глупостей.
Она улыбалась, сверкая золотыми зубами. Кларита намеренно говорила громко, и старик, услышав ее голос, приподнялся на гамаке:
— Вот это мне нравится! Молодым людям не следует долго валяться в постели!
Я подошел к нему, сел на прясло и задал ему давно обдуманный мною вопрос:
— Почем вы думаете продать нам скот?
— Какой?
— Который мы покупаем с Франко.
— С Франко я, собственно говоря, ни о чем не договаривался. Ранчо, которое он предлагает в залог, ничего не стоит; но если вы платите наличными, сначала поймайте быков, коли у вас есть лошади, а потом уж определим цену.
Кларита перебила старика:
— А когда ты отдашь сеньору Кове проигранные двести пятьдесят голов скота?
— Что? Какие двести пятьдесят голов?
Субьета приподнялся в гамаке:
— А чем бы вы заплатили в случае проигрыша? Покажите мне, сколько у вас с собой фунтиков.
— Это еще что? — перебила женщина. — Будто ты — один богач на свете? Проиграл — плати!
Старик вцепился руками в петли гамака. Вдруг он предложил:
— Завтра воскресенье, дайте мне отыграться на петушиных боях.
— Идет!
«Досточтимый сеньор Кова!
Какой ужасной силой обладает вино, лишая человека рассудка и толкая его на бесчинства и преступления! Как мог я, обладая столь кротким характером, завязать ссору и, потеряв власть над языком, оскорблять грубыми словами ваше достоинство, тогда как ваши заслуги побуждают меня быть вашим покорным слугой и гордиться этим?
Если бы я мог публично броситься к вашим ногам, умоляя вас растоптать меня, прежде чем вы простите мне позорящее меня самого оскорбление, то, поверьте, я немедленно вымолил бы у вас эту милость, но, поскольку я не имею права предложить вам даже такое удовлетворение, то, лежа здесь, обессиленный и больной, я проклинаю свой поступок, который, к счастью, не мог ничем запятнать вашу заслуженную славу.
Меня настолько унизило мое безрассудство, что вас не очень удивит, если я, не дожидаясь, пока вы удостоите меня своим благорасположением, осмелюсь обратиться к вам как самый обыкновенный торгаш к парящему в облаках поэту с предложением вульгарной коммерческой сделки. Дело в том, простите меня за смелость, что наш общий друг, сеньор Субьета, задолжал мне значительную сумму и оплатил этот долг скотом, находящимся в одном из его корралей, на что я дал свое согласие, исходя из предположения, что скот этот может понадобиться вам. Осмотрите его и, если вы соблаговолите дать за него какую-либо цену, будьте уверены, что я предпочту всякой выгоде возможность быть вам полезным.
Раболепно целует ваши ноги,
ваш недостойный почитатель,
Баррера».
Это письмо было вручено мне в присутствии Клариты. Мальчишка, принесший его, заметив, как я побелел от гнева, осторожно попятился назад, не дожидаясь ответа.
— Скажи этому мерзавцу, что, когда я встречусь с ним один на один, я отблагодарю его за такую лесть.
Кларита между тем перечитывала бумажку.
— Он ничего не говорит ни о том, сколько он тебе должен, ни о ране кинжалом, ни о выстреле, — а ведь это он тебя ранил. В тот день, как только он увидел тебя, он приготовил револьвер и смазал стилет. За Мильяном, тем самым, которого ты ударил во дворе, гляди в оба: Баррера поручил ему убить тебя. А знаешь ли ты, что Субьета ничего не должен вербовщику? Баррера дал ему на хранение золото, уверенный в том, что я его украду, но старик зарыл деньги, а после, как тебе известно, Баррера обыграл его в кости. Баррера каждое утро спрашивает меня: «Откопала желтенькие? Я дам тебе из них на дорогу. Ты, должно быть, раздумала возвращаться на свою распрекрасную родину». У этого человека ужасные планы. Если бы тебя здесь не было...
— Дай мне письмо, я хочу показать его старику.
— Не говори Субьете ни слова, он хитрый. Он боится Барреры и, чтобы умилостивить вербовщика, уступил ему быков, загнанных в корраль, но, чтобы Баррера не мог увести их, велел спрятать лошадей. Старик еле-еле согласился дать Баррере напрокат несколько самых заезженных кляч и во все стороны разослал нарочных объявить, что в этом году он никому скота не продает. Баррера узнал об этом. Тогда Субьета притворился, будто заключает сделку с Фиделем Франко, но не предупредил Фиделя, что это простая уловка с целью одурачить Барреру.
