— Марсель, — подтвердил солдат, поглаживая усы à la Марко Прага[57], подошел к неизменно открытому у меня в комнате роялю, пробежал рукой по клавишам и негромко для себя, но так, что в окнах задрожали стекла, выпалил «пиф-паф», предшествующее описанию взятия Ла-Рошели.
— Ого! — воскликнул я без тени удивления. И повернулся к его спутнику. — А вы… извините?
— Сегодня на мне костюм Дулькамары или Альциндора[58], а в миру я Асторре Пинти, комический бас или бас-буфф, если вам так больше нравится. К вашим услугам.
— Асторре Пинти? Так я же вас знаю, синьор Асторре. Не думайте, будто я забыл наши долгие разговоры в страшные дни перед освобождением Флоренции, — мы прятались тогда в театре на виа Ламармора, 14. (Заросший, голодный, всегда в пижаме, на груди побрякушки амулетов, голос постоянно «в маску» — ми ми ми в трех октавах, писк сурка и тут же хрип умирающего, — он по нескольку дней не ел, он сам и его многочисленная семья. Своим появлением сейчас Асторре Пинти только усложнил дело. Он был жив или умер, как его спутник? После освобождения Флоренции я ничего о нем не слышал.)
— Вы, конечно, меня не помните, командор Мансуето, — обратился я к его спутнику в попытке преодолеть смущение. — Я имел честь быть представленным вам парикмахером Пеккиоли в галерее Мадзини. Вы отвели меня к настройщику роялей и одновременно верховоду группы клакеров, и после того, как я спел вам «Il lacerato spirito», посоветовали мне продолжать занятия пением.
— Ха, ха, — прогремел Мансуето.
— Ха, ха, — ехидно повторил Дулькамара в терцию.
Оба сели за рояль и, не обращая на меня внимания, взяли несколько аккордов, после чего вынули из шкафа партитуру «Силы судьбы»[59] и открыли ее на нужной им странице.
— Помню также, — продолжал я, — что вы, кавалер Асторре, предсказывали полное разрушение Флоренции, города богохульников, и ваше предсказание сбылось — правда, отчасти. А вас, командор, я имел счастье видеть еще раз: вы пели Захарию в вердиевском «Набукко» на сцене туринского театра «Кьярелла». Дальнейшая ваша судьба мне не известна.
— Ха, ха, ха, — прогремел Мансуето, и вместе с последовавшим «ха, ха, ха» Асторре получился смех двух заговорщиков из «Бала-маскарада» Верди.
— Было бы глупо с моей стороны льстить себя надеждой, что меня, скромного писаку, помнят корифеи оперного искусства, — честно признался я. — Но если бы вы изволили объяснить мне причину…
— «Giudizi temerari…» [60] — ответил Марсель, начиная свою часть дуэта двух монахов, и бросил шляпу на пол. Обломок страусового пера отлетел за рояль. Последний слог повис в воздухе низким звуком органа, заглушив дребезжание последних ночных трамваев. Кто-то на верхнем этаже забарабанил в пол, требуя прекратить шум. Мои гости явно разбудили соседей.
— Поздравляю, — сказал я, закрывая ладонями уши. — Поздравляю, командор: несмотря на возраст, на перемены… в жизни… на новое… место жительства, ваш нижний регистр сохранил прежнюю силу. Тем не менее, согласитесь, что, учитывая поздний час и обычай соседей спать по ночам… может быть, следовало… Вы меня понимаете… В этом мире…
— «Del mondo i disinganni…» [61] — грянул Мансуето, согнувшись на вращающемся табурете и елозя руками по клавишам; его спутнику ничего не оставалось, как язвительно вторить ему, в надежде, что его пронзительный голос не заглушит эта буря.
Ураган разыгрался не на шутку. Вакханалия высоких и низких нот, звучание бездны, сдобренное легкими стежками свирели и язвительным смехом дюжего бесстыдника-монаха: урок смирения в лице падре Гвардиано и мрачные остроты подозрительного Фра Мелитоне[62]. Я хотел еще что-то сказать, но мне не хватило голоса. Буря продолжалась долго — до тех пор, пока не замерла на утробном, самом низком фа, которым Асторре тщетно попытался акцентировать — двумя октавами выше — свою ехидную фиоритуру.
Когда я отнял ладони от ушей, я услышал сильный стук в дверь квартиры. Весь дом бурлил. С улицы доносились громкие проклятия.
— Хватит, — сказал командор и захлопнул рояль.
— Хватит, — повторил Асторре, поднимая шляпу, которую он тоже бросил на пол.
— Servitor[63], — исторгли они вместе, цитируя Мефистофеля Гуно с понижением до фа-диеза, исходившего, казалось, прямо из преисподней, и скрылись за дверью, явно довольные ночным уроком.
Я не сразу пришел в себя. Протестующие голоса постепенно стихали. Сомневаюсь, что воин и его спутник улетели верхом на помеле, но, судя по тому, что никто не улюлюкал им вслед, их уход остался для моих соседей незамеченным. Спал я мало — все время повторял «Del mondo i disinganni…», стараясь понять тайный смысл ночного визита. Свидетелем чего я оказался: встречи покойного с живым или вечерних похождений двух покойников? И если оба ничего не знали обо мне, как им удалось меня найти? И, наконец, следовало ли считать их плодом бессознательного, галлюцинацией человека, чье воображение не породило до этого никого более значительного, чем они?
Обдумывая происшедшее, я пришел к выводу, что связь между двумя посетителями существовала в моем сознании: встреча с Марселем давала надежду прославиться не меньше, чем он, открывала дорогу на сцену; разделив тридцать лет спустя участь голодающего Асторре, я поблагодарил Всевышнего за то, что уберег меня от опасности, которой этот певец подвергал свою жизнь, хотя на мою долю пришлись куда более унизительные удары. Если представить жизненный путь как параболу, для меня эти два человека были двумя ее точками — начальной и конечной. А ведь для них по-прежнему не существовало того, для кого они-то как раз действительно существовали. Не всегда удается быть принятыми в расчет теми, от кого этого ждешь.
Наутро я первым делом позвонил соседу сверху, чтобы извиниться. Он буркнул в трубку, что не слышал ночью никакого шума. Позже женщина, которая ходит ко мне убирать, подтвердила в ответ на мои осторожные вопросы, что нашла перо на полу за роялем.
— Не то куриное, не то голубиное. Только не страусовое, — уточнила она. — Небось, ветром в окно занесло.
Долгое время меня очень занимали враги синьора Фукса. Я не знал этих людей, но он часто рассказывал мне о них: высокопоставленные, могущественные враги и враги безвестные, более чем скромного достатка и положения, как могли они, эти мужчины и женщины, ненавидеть его — живой пример респектабельности, титана эрудиции, олицетворение бескорыстного снобизма?
Высокий, худой, бедно одетый, с длинными желтыми усами над прожорливым ртом, синьор Фукс, человек неопределенного возраста и происхождения, владеющий многими языками, пользуется большой известностью в светских и интеллигентных кругах Италии, и не только Италии. В карманах у него пусто, как у всех истинных поэтов (а он, конечно, поэт, хотя не пишет стихов), и его основная профессия — Гость. Он ищет богатые и по возможности благородные семейства, способные предоставить в его распоряжение комнату и двухразовое питание в замке на Луаре, в башне где-нибудь в Вогезах, на вилле в Сан-Себастьяне или, на худой конец, во флорентийской, венецианской, миланской квартирке. Он ищет и находит, вернее сказать — находил, ибо после двух великих войн богатые уступили свои замки государству, и меценатство становится все большей редкостью. И вот получается, что Фукс, с его исключительно тонкой натурой, вынужден иногда жить в третьеразрядных гостиницах и сам готовить себе еду на спиртовке. Его трапеза всегда представляет собой quatuor — квартет (обычно Фукс изъясняется по-французски): например, отбивная котлета, две вареные свеклы, кусочек сыра и груша — еда, которая вам и мне показалась бы обыденной, для него — музыка, достойная Моцарта. Не проходит дня без того, чтобы он не открыл друзьям составные части очередного квартета. Ибо у Фукса, помимо врагов, есть также много друзей, кои, не имея возможности пригласить его на виллу, приглашают в город и угощают обедами, лучшими, чем его собственные, хотя и не отвечающими принципу четырех блюд. Он искусно умеет внушить людям, что пригласивший оказывает большую, великую честь себе самому. В эту ловушку попадаются все, попался в нее и я. Несколько месяцев я был другом Фукса и не раз приглашал его домой или в ресторан, прельщенный фуксовым остроумием и талантом собеседника. Но в один прекрасный день наша дружба кончилась почти трагическим образом, и я постиг тайну, что так занимала меня.
Это случилось во Флоренции холодной зимой, вскоре после освобождения. Невозможно было достать уголь, или же (точно не помню) мои хозяева не могли позволить себе такие расходы. Я обогревался с помощью электрического камина с четырьмя спиралями («элементами»), которые включались попарно.
