Тараканов. Клавдия и Соньку на смычок… норову много; Квашнева одна не сладит.
Кобелев. Та, та, та! Женить его, женить!.. (Наклоняется к уху.) А знаешь, из-за чего все это?
Носакин (Клавдию). Что грустен, родной? Все думаешь?
Клавдий. Все думаю.
Носакин. Счастливые не думают. А ты ценишь ли свое счастье как надо?
Клавдий. Я рад вас видеть…
Носакин. Это что за новая мода… Откуда «вы». «Ты», кажется, всегда было. Ах ты забывчивый!
Клавдий. Спасибо. Ты вникни… Я расскажу подробно… Началось это… Идем к окну… Идут. Клавдий рассказывает.
Кобелев (Тараканову). Уверяю тебя – и ко мне заезжала… Страховой агент, и препикантна…
Тараканов. Призвать надо… Погляжу. Пикантна, говоришь?
Кобелев. Из-за чего бы Клавдий на стену полез?
Тараканов. Да… Зря не полезет.
Кобелев. Приезжает ко мне под вечер, дождик страшный; я ведь на холостом положении; думал, думал – оставил ночевать – а сам глаз не могу сомкнуть. Понимаешь, в ней есть что-то такое… Вышел со свечкой в коридор, дверь у нее отворена, она спит на кровати… Ну, чтобы ты сделал? Честное слово даю – не струсил, но вернулся… ведь я грязен, mon cher,[6] как помазок, – весь день верчусь: то в амбары, то на скотный; послушал бы, как я с мужиками ругаюсь… Прибежал к себе, взялся вот так… и час проклял, когда управляющего прогнал… Ведь не брать же мне ванну среди ночи!
Тараканов. Компрометируешь сословие, возьми управляющего…
Кобелев. Ах, не расстраивай, mon cher.
Входит Квашнева, ставит портрет к стене, здоровается.
Носакин. Добрейшая Марья Уваровна, ручки, ручки, позвольте. А вот мой Фока.
Фока кланяется.
Квашнева. Какой балбес вырос.
Фока (угрожающе). Папаша!
Носакин. Молчи, терпи, Фока…
Квашнева (Кобелеву). Ну, спасибо, спасибо, приехал.
Кобелев. Прямо от веялки оторвали, матушка; не пеняй, если грязен.
Квашнева. И верно. В бороде целый ворох… Ну, все равно, поцелуемся. Что жена?
Кобелев. Телеграфирует из Парижа: «Сезон начался – вышли тысячу». А у меня хлеб не продан…
Квашнева. И нипочем не высылай. Вернется.
Кобелев. Сохрани бог…
Тараканов. Капель!..
Квашнева. Нил, водки! Господа, садитесь… Вадим Вадимыч, садитесь… Просила я вас приехать для того, чтобы рассудить меня с племянником моим, Клавдием Петровичем. Записки мои прочли, с делом ознакомились, жених перед вами, что думаете, говорите…
Носакин. Я скажу… Клавдий мне растолковал. Я вот как рассуждаю: Софьюшка – Марьи Уваровны дочь, девица отменная, и я бы за счастье почел быть ее свекором… Ведь Фока мой – поглядите на него – учиться нипочем не хочет, только дерется со всеми да грубит, силы у него неестественно много. В Симбирске, например, повыдергал на бульваре все скамейки с корнем.
Квашнева. Ты на другое сбился, Алексей Алексеевич, о Фоке не горюй, за него всякая дура пойдет…
Носакин. То-то, что не всякая, страшен очень… Как ухватит предмет тяжелый, – так душа у меня вон со страху.
Фока. Не срамите, папаша, я уйду.
Носакин. Фока, сиди, пожалуйста; я вот к чему – думает и думает Фока мой о Софьюшке; сегодня, как узнал про ее обручение – ухватил угол на крыльце, да так все и своротил на сторону. Поэтому я рассудил – Клавдий, если отказывается, имеет резон, принимая в расчет наше с Фокой счастье. Бобылями ведь живем.
Клавдий. Конечно… Не понимаю, чем я лучше Фоки? Если он так чувствительно любит, я не хочу мешать его счастью.
Квашнева. Фоку боюсь и дочь за него не отдам… Разговор кончен.
Тараканов. Резонно!
Кобелев. Действительно, Алексей Алексеевич, ты немного не на ту тему. Я только что высказал Вадиму Вадимычу мое мнение. Так. Женщина, господа, должна быть равноправна – это труизм.[7] Всеобщий конституционный строй, небывалый подъем техники, движение суфражисток…
Квашнева. Понес!
Кобелев. И цетера, и цетера…[8] все в сумме ведет к тому, чтобы женщина высоко подняла знамя своих прав.
Тараканов. Ты тово…
Носакин. Говорит, как… на прошлом собрании плакали…
Кобелев. Итак – мы имеем случай: девушка без средств, без имени, без положения, смело бросается в волны жизни. Кроме обычных препятствий, для нее возникает еще новое одно – это мужчины… Мужчина, который не верит, который подмигивает… который готов на всякий скверный анекдот…
Квашнева. Батюшки, она и его околпачила… Да ты знаешь ли, что она страхует-то?
Кобелев. Подождите, господа! Женщина – страховой агент, это сильно… При этом привлекательная, умна, молода… И вот, скучающий помещик, который не умеет сам себе изжарить яичницу, – он, встретив молодую, кипучую энергию, понятно и законно увлекается: она – откровение…
Тараканов. Не таранти…
Квашнева (Носакину на Кобелева). Как начнет говорить, так и потопит…
Носакин. Соловей…
Кобелев. С другой стороны, Марья Уваровна, вы простите меня, эта часть речи немного щекотлива…
Квашнева. Уж ври до конца.
Кобелев. Помня ваш дружеский совет о моей жене, позволяю себе быть откровенным. Господа, Сонечка еще дитя, но женщина…
Квашнева. Как женщина? Кто тебе сказал?
Кобелев. А, боже мой, я говорю о поле… И мы, господа, не знаем ее симпатий. Мы помним только, что этот брак желателен Марье Уваровне…
Квашнева. Ошельмовал! Зачем же я тебя позвала тогда?
Кобелев. Я не могу говорить, когда обостряются личные интересы… Мое резюме[9] – спросите их, они вернее сами себя рассудят. (Сел.)
Тараканов. Ты знаешь тово… неблагонадежный…
Носакин. Ни к чему свел, вот всегда так…
Клавдий. Теперь можно мне?
Квашнева. Не позволяй, Вадим Вадимыч, я теперь должна обелиться.
Тараканов. Сама позвала, не пеняй… Клавдий, скажи, да покороче…
Кобелев (Носакину). Я всегда за молодежь.
Носакин. Эх, молодежь. (На Фоку.) Вот она, молодежь, стоит – орясина!
Фока. Папаша!
Клавдий. У меня никогда не было секретов, но я молчал оттого, что жил до сегодняшнего дня как во сне. Сегодня совершилось необыкновенное – я проснулся…
Тараканов. Это я, брат, каждый день делаю.
Клавдий. Я полюбил женщину. Она отказалась от моей любви… Что будет – не знаю.
Тараканов. Отказалась – и слава богу. Значит, дело просто.
Клавдий. Это ничего не значит. Жить, как раньше, я не могу, я полюбил…
Квашнева. Объясни ему, наконец, Вадим Вадимыч…
Клавдий. Вы ее совсем не знаете, Марья Уваровна, и не вам… судить… Она необыкновенная…
Кобелев. Я говорил…
Клавдий. Ио все равно, кто бы ни была она… Я ждал ее всю жизнь. Она пришла, и я полюбил… Все изменилось, все стало прекрасным… Вы знаете чувство, когда проснешься в солнечное утро…
Тараканов. Постой, постой… Как ты ее ждал? Ждут, брат, знакомых…
Клавдий. У меня висел портрет, такой похожий, будто с нее и списан…
Квашнева (бежит к портрету). Этого я и ждала, врешь ты, любезный друг. Портрет такой действительно есть, писан с его троюродной прабабки, Квашневой, с моей родной бабушки, и похож, как две капли, на дочь Софью.
Клавдий. Неправда.
Квашнева. А вот мы посмотрим, правда или неправда! (Показывает портрет.)
Клавдий. Я плохо вижу, что с ним…
Квашнева. То-то, что с ним? На кого похож? Ну?
Носакин. Действительно, будто на кого-то похож.
Клавдий. И то, и не то.
Тараканов. Нос замазан…
Квашнева. Какой нос, что нос, премилый нос…
Клавдий. Не спал всю ночь и смутно вижу…
Квашнева. Как хочешь глаза продирай, Софья, вылитая Софья. Господа, я его как стеклышко вижу. Клавдий против совести не пойдет. Вчера вечером Софья моя беседовала с Артамоном Красновским в саду, и нахал этот возьми да и облапь ее у Клавдия на глазах! А страховая-то эта, тоже видела, вылетела бомбой, шельма, на шею ему кинулась, и он ее в кабинет… Ну, а уж потом, с нашим-то благородством, – коли согрешил, так женись.
Клавдий. Марья Уваровна, я очень сдержанный, но за себя не отвечаю. Не смейте так говорить про чистую женщину. {Наступает.)
Квашнева. Ай, ай, ай! Озверел, держите его… (Отступает за кресло.)
