Но за всякое испытание человеку полагается награда. Когда Том шел после завтрака в школу, ему завидовали все встречные мальчики, потому что в верхнем ряду зубов у него теперь образовалась дыра, через которую можно было превосходно плевать новым и весьма замечательным способом. За Томом бежал целый хвост мальчишек, интересовавшихся этим новым открытием, а мальчик с порезанным пальцем, до сих пор бывший предметом лести и поклонения, остался в полном одиночестве и лишился былой славы. Он был очень этим огорчен и сказал пренебрежительно, что не видит ничего особенного в том, чтобы плевать, как Том Сойер, но другой мальчик ответил только: «Зелен виноград!» — и развенчанному герою пришлось со стыдом удалиться.
Вскоре Том повстречал юного парию Гекльберри Финна, сына первого сент-питерсбергского пьяницы. Все городские маменьки от души ненавидели и презирали Гекльберри Финна за то, что он был лентяй, озорник и не признавал никаких правил, а также за то, что их дети восхищались Геком, стремились к его обществу, хотя им это строго запрещалось, и жалели о том, что им не хватает храбрости быть такими же, как он. Том наравне со всеми другими мальчиками из приличных семей завидовал положению юного отщепенца Гекльберри, с которым ему строго запрещалось водиться. Именно поэтому он пользовался каждым удобным случаем, чтобы поиграть с Геком. Гекльберри всегда был одет в какие-нибудь обноски с чужого плеча, все в пятнах и такие драные, что лохмотья развевались по ветру. Вместо шляпы он носил какую-то просторную рвань, от полей которой был откромсан большой кусок в виде полумесяца; сюртук, если он имелся, доходил чуть не до пяток, причем задние пуговицы приходились гораздо ниже спины; штаны держались на одной подтяжке и висели сзади мешком, а обтрепанные штанины волочились по грязи, если Гек не закатывал их выше колен.
Гекльберри делал, что хотел, никого не спрашиваясь. В сухую погоду он ночевал на чьем-нибудь крыльце, а если шел дождик, то в пустой бочке; ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться: захочет — пойдет ловить рыбу или купаться когда вздумает и просидит на реке сколько вздумает; никто не запрещал ему драться; ему можно было гулять до самой поздней ночи; весной он первый выходил на улицу босиком и последний обувался осенью; ему не надо было ни умываться, ни одеваться во все чистое; и ругаться тоже он был мастер. Словом, у этого оборванца было все, что придает жизни цену. Так думали все задерганные, замученные мальчики из приличных семей в Сент-Питерсберге.
Том окликнул этого романтического бродягу:
— Здравствуй, Гекльберри!
— Здравствуй и ты, коли не шутишь.
— Что это у тебя?
— Дохлая кошка.
— Дай-ка поглядеть, Гек. Вот здорово окоченела! Где ты ее взял?
— Купил у одного мальчишки.
— А что дал?
— Синий билетик и бычий пузырь; а пузырь я достал на бойне.
— Откуда у тебя синий билетик?
— Купил у Бена Роджерса за палку для обруча.
— Слушай, Гек, а на что годится дохлая кошка?
— На что годится? Сводить бородавки.
— Ну вот еще! Я знаю средство получше.
— Знаешь ты, как же! Говори, какое?
— А гнилая вода.
— Гнилая вода! Ни черта не стоит твоя гнилая вода.
— Не стоит, по-твоему? А ты пробовал?
— Нет, я не пробовал. А вот Боб Таннер пробовал.
— Кто это тебе сказал?
— Как кто? Он сказал Джефу Тэтчеру, а Джеф сказал Джонни Бэккеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал одному негру, а негр сказал мне. Вот как было дело!
— Так что же из этого? Все они врут. То есть все, кроме негра. Я его не знаю. Только я в жизни не видывал такого негра, чтобы не врал. Чушь! Ты лучше расскажи, как Боб Таннер это делал.
— Известно как: взял да и засунул руки в гнилой пень, где набралась дождевая вода.
— Днем?
— А то когда же еще.
— И лицом к пню?
— Ну да. То есть я так думаю.
— Он говорил что-нибудь?
— Нет, кажется, ничего не говорил. Не знаю.
— Ага! Ну какой же дурак сводит так бородавки! Ничего не выйдет. Надо пойти совсем одному в самую чащу леса, где есть гнилой пень, и ровно в полночь стать к нему спиной, засунуть руку в воду и сказать:
Ячмень, ячмень, рассыпься, индейская еда,
Сведи мне бородавки, гнилая вода…—
потом быстро отойти на одиннадцать шагов с закрытыми глазами, повернуться три раза на месте, а после того идти домой и ни с кем не разговаривать: если с кем-нибудь заговоришь, то ничего не подействует.
— Да, вот это похоже на дело. Только Боб Таннер сводил не так.
— Ну еще бы, конечно, не так; то-то у него и бородавок уйма, как ни у кого другого во всем городе; а если б он знал, как обращаться с гнилой водой, то ни одной не было бы. Я и сам свел пропасть бородавок таким способом, Гек. Я ведь много вожусь с лягушками, оттого у меня всегда бородавки. А то еще я свожу их гороховым стручком.
— Верно, стручком тоже хорошо. Я тоже так делал.
— Да ну? А как же ты сводил стручком?
— Берешь стручок, лущишь зерна, потом режешь бородавку, чтоб показалась кровь, капаешь кровью на половину стручка, роешь ямку и зарываешь стручок на перекрестке в новолуние, ровно в полночь, а другую половинку надо сжечь. Понимаешь, та половинка, на которой кровь, будет все время притягивать другую, а кровь тянет к себе бородавку, оттого она и сходит очень скоро.
— Да, Гек, что верно то верно; только когда зарываешь, надо еще говорить: «Стручок в яму, бородавка прочь с руки, возвращаться не моги!» — так будет крепче. Джо Гарпер тоже так делает, а он, знаешь, где только не был! Даже до самого Кунвилля доезжал. Ну, а как же это их сводят дохлой кошкой?
— Как? Очень просто: берешь кошку и идешь на кладбище в полночь, после того как там похоронили какого-нибудь большого грешника; ровно в полночь явится черт, а может, два или три; ты их, конечно, не увидишь, услышишь только, — будто ветер шумит, а может, услышишь, как они разговаривают; вот когда они потащат грешника, тогда и надо бросить кошку им вслед и сказать: «Черт за мертвецом, кошка за чертом, бородавка за кошкой, я не я, и бородавка не моя!» Ни одной бородавки не останется!
— Похоже на дело. Ты сам когда-нибудь пробовал, Гек?
— Нет, а слыхал от старухи Гопкинс.
— Ну, тогда это так и есть. Все говорят, что она ведьма.
— Говорят! Я наверно знаю, что она ведьма. Она околдовала отца. Он мне сам сказал. Идет он как-то и видит, что она на него напускает порчу, тогда он схватил камень, да как пустит в нее, — и попал бы, если б она не увернулась. И что же ты думаешь, в ту же ночь он забрался пьяный на крышу сарая, свалился оттуда и сломал себе руку.
— Страсть какая! А почем же он узнал, что она на него порчу напускает?
— Господи, отец это мигом узнает. Он говорит: когда ведьма глядит на тебя в упор — значит околдовывает. Особенно если что-нибудь бормочет. Потому что если ведьмы бормочут, так это они читают «Отче наш» задом наперед.
— Слушай, Гек, ты когда думаешь пробовать кошку?
— Нынче ночью. По-моему, черти должны нынче прийти за старым хрычом Вильямсом.
— А ведь его похоронили в субботу. Разве они не забрали его в субботу ночью?
— Чепуху ты говоришь! Да разве колдовство может подействовать до полуночи? А там уж и воскресенье. Не думаю, чтобы чертям можно было везде шляться по воскресеньям.
— Я как-то не подумал. Это верно. А меня возьмешь?
— Возьму, если не боишься.
— Боюсь! Еще чего! Ты мне мяукнешь?
— Да, и ты мне тоже мяукни, если можно будет. А то прошлый раз я тебе мяукал-мяукал, пока старик Гэйс не начал швырять в меня камнями, да еще говорит: «Черт бы драл эту кошку!» А я ему запустил кирпичом в окно, — только ты не говори никому.
— Ладно, не скажу. Тогда мне нельзя было мяукать, за мной тетя следила, а сегодня я мяукну.
— А это что у тебя?
— Ничего особенного, клещ.
— Где ты его взял?
— Там, в лесу.
— Что ты за него просишь?
— Не знаю. Не хочется продавать.
— Не хочешь — не надо. Да и клещ какой-то уж очень маленький.
— Конечно, чужого клеща охаять ничего не стоит. А я своим клещом доволен. По мне, и этот хорош.
— Клещей везде сколько хочешь. Я сам хоть тысячу наберу, если вздумаю.
— Так чего же не наберешь? Отлично знаешь, что не найдешь ни одного. Это самый ранний клещ. Первого в этом году вижу.
— Слушай, Гек, я тебе отдам за него свой зуб.
— Ну-ка, покажи.
Том вытащил и осторожно развернул бумажку с зубом. Гекльберри с завистью стал его разглядывать. Искушение было слишком велико. Наконец он сказал:
— А он настоящий?
Том приподнял губу и показал пустое место.
— Ну ладно, — сказал Гекльберри, — по рукам!
Том посадил клеща в коробочку из-под пистонов, где сидел раньше жук, и мальчики расстались, причем каждый из них чувствовал, что разбогател.