перед светскими друзьями. А я столько сделала для тебя.
— Не хотела я за него выходить, — говорит дочка.
— Я за кого хотела? — спрашивает старушенция.
— Ни за кого, — отвечает та.
Ну, тут старушенция вытащила на свет божий того парня, Аллена, в которого дочка…
— Ты ведь говорил, его зовут Изьель, — сказал шофер.
— Нет. Аллен. Йель — это где он в колледж ходил.
— Ты про Колумбийский ведешь речь.
— Нет. Про Йельский. Это другой колледж.
— Другой, вроде, называется Корнельский [6], — сказал шофер.
— Нет. Это совсем не тот. Там после облав по злачным местам в участок везут одних студентов. Не читаешь газет?
— Изредка, — ответил шофер. — Политикой я не интересуюсь.
— В общем, так. Оказывается, отец этого Йельского студента тоже отрыл нефтяной колодец и разбогател, да еще старушенция озлились, что Блер не позволяет ей жить вместе с ними и не берет ее в наши поездки. И пошла честить всех троих — ее, Блера, студента. Дочка в конце концов подскочила и говорит, что в лепешку разобьется, а научится ездить верхом. А Блер сказал ей — давай, разбивайся, если хочешь ездить на рыжей кобыле, которую мы привезли из Кентукки. «Не позволю тебе загубить эту великолепную лошадь, — говорит, — будешь ездить, на которой скажу».
И стала она тайком уходить, учиться ездить на этой лошади, кентуккийской, чтобы потом удивить его. В первый раз все обошлось, а во второй она сломала ключицу и боялась, как бы Блер не узнал, потом выяснила, что он знал с самого начала. Поэтому когда мы в первый раз приехали сюда, и Блер начал гоняться за этой львицей или что оно там такое…
— За лисицей, — поправил шофер.
— Угу. Я так и говорю. В общем, когда…
— Ты сказал — львица.
— Угу. Ну пускай будет львица. Так или иначе, она ездила на рыжей кобыле и старалась не отставать, а Блер тогда уже обгонял и собак, и всех остальных, точно так же, как два года назад, когда оторвался от собак и так близко подскакал к этой львице, что мог вытянуть ее хлыстом…
— К лисице, — перебил шофер. — К лисице, а не к львице. Скажи…
Его собеседник, не то слуга, не то секретарь, закуривал другую сигарету, втянув голову в поднятый воротник, поля котелка закрывали ему лицо.
— Что сказать? — спросил он.
— Я тут мозгами раскидывал, — ответил шофер.
— О чем?
— Так ли ему трудно уезжать на коне самому, без нее, как он считает? Не видеть, как она губит великолепную кентуккийскую кобылу? Надо ли ему скакать так быстро, как он думает?
— А что такое?
— Может, не стоит ему в этом году скакать так же быстро, как в прошлом, оставлять ее позади. Ты как думаешь?
— По поводу чего?
— Я тут мозгами раскидывал.
— О чем?
— Знает он, что ему лучше не скакать так быстро, как в прошлом году, или нет.
— А. Ты имеешь в виду Готри.
— Готри? Так его фамилия?
— Да. Стив Готри.
— Что можешь сказать о нем?
— Классный малый. Будет есть твою еду, пить твою выпивку, путаться с твоими женщинами и добровольно не отцепится.
— Ну а об этом что скажешь?
— Ничего. Говорю, он классный малый. Для меня свой.
— Как это?
— Свой и все тут. Я ему оказал небольшую услугу, он мне, понимаешь?
— А, — произнес шофер. На собеседника он не глядел. — Она давно знакома с ним?
— С полгода. Мы были в Коннектикуте, и Готри там оказался. Лошадей он терпеть не может так же, как и она, но мы с Каллагеном тоже свои люди; я как-то и ему удружил, а через неделю после возвращения из Коннектикута попросил Каллагена придти, сказать Блеру про другую великолепную лошадь, не называя ее хозяина. И вечером говорю Блеру: «Я слышал, мистер Ван Дайминг тоже хочет купить эту лошадь у мистера Готри». «Какую?» — спрашивает Блер. «Не знаю, — говорю, — для меня без разницы, что одна лошадь, что другая, век бы их не видеть». «И для Готри тоже, — говорит Блер. — Так о какой лошади разговор?». «О той, — отвечаю, — про которую вам Каллаген говорил». Тут Блер начал честить Каллагена. «Он же обещал, что эта лошадь будет моей». «Хозяин ей не он, — говорю, — а мистер Готри». Через два дня Блер приводит Готри обедать. Вечером я говорю: «Насколько понимаю, купили вы эту лошадь». Блер был на взводе и прошелся по адресу и Готри, и Каллагена. «Не продает он ее», — говорит. «Надо не отставать от него, — говорю. — Любой человек продаст все, что угодно». «Как не отставать, когда он и слушать не хочет о продаже?». «А вы, — говорю, — предоставьте жене толковать с ним. Ее он будет слушать». Тут Блер и ударил меня…
— Ты ж говорил, он только кулак занес, — сказал шофер.
— Понимаешь, он взмахнул рукой по ходу разговора, а я как раз в это время повернулся лицом к нему. Бить он меня не собирался, знал — пристрелю. Я предупреждал его. Пистолет был у меня в кармане, и я все время держал на нем руку.
После этого Готри стал приходить, не чаще раза в неделю, я сказал ему, что работа у меня хорошая, терять ее по чьей-то милости не хочу, разве что по собственной. Первый раз она не впустила его. Потом однажды просматриваю газету (время от времени в них нужно заглядывать. А то совсем от жизни отстанешь) и читаю там, что этот Йельский Аллен женился на девице из варьете и уехал с ней, а его исключили из колледжа, надо полагать, за переход из любителей в профессионалы. Вот, небось, это было для него потрясением — после того, как он сам ушел бросил колледж. Вырезал я из газеты эту статейку, и Берк (мы с ней тоже свои люди) кладет ее на поднос с завтраком. Готри как раз в этот день пришел снова, она его приняла, потом Берк внезапно зашла в комнату — не знаю, зачем — а она с Готри там, как в заключительных кадрах фильма.
— Значит, лошадь Блеру досталась, — сказал шофер.
— Какая?
— Та, которую Готри не хотел продавать ему.
— О чем ты говоришь, — у Готри в жизни не было лошадей, разве что какая-то никудышная кляча. К тому же, Готри еще не задолжал Блеру никакой лошади.
— Еще нет?
— Не нравится ей Готри, понимаешь. Когда он первый раз без Блера пришел, он его на порог не пустила. Да и в другой раз дала бы от ворот поворот, если б не газетная вырезка на подносе о том студенте. И на третий дверь перед носом захлопнула; терпеть
