Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная старушенция — вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал, ликвидируя следы разрушения.
— Дживс, — сказал я, промокая лоб батистовым платком, — вы удалились со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла речь?
— О да, сэр.
— У вас, как у Добсона, острый слух?
— В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне показалось, что она разгневана.
— Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии, которую она устраивает для отпрысков местной черни.
— Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.
— Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена своей охотничьей молодости.
— Без сомнения, сэр.
— Члены общества «Куорн и Пайчли» не выбирают выражений.
— Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.
— Но все равно ее усилия не… Как это говорится, Дживс?
— Не увенчались успехом, сэр?
— Или не завершились триумфом?
— Можно и так, сэр.
— Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще иду навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и накладное брюхо — это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.
— Очень верно, сэр.
— Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?
— Совершенно правы, сэр.
— Благодарю вас, Дживс.
Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны — вот так поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на крючок рыбу тарпонга.
Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу — если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства по игре в летучие стрелы у нас в клубе «Трутни», которое должно было состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил: «Очень хорошо, сэр», — и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.
— И однако же, Дживс, — вернулся я к теме огорченной тетки, — хотя моя решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у меня все-таки сжимается сердце.
— Почему, сэр?
— От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.
— Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.
— В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?
— Нисколько, сэр. Само собой разумеется.
— Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?
— Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.
— Благодарю вас, Дживс.
Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.
Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.
Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.
Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава Богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядом, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.
— А, это ты, — промолвила она.
Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, — может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.
— Надеюсь, ты понимаешь, — сказала она, — что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.
— Вот как? — промямлил я.
— Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?
— Длинные розы. Для вас. Она хмыкнула.
— Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства. Твои предки сражались в Крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, — добавила она, на минуту смягчившись, — ты явился сюда сообщить, что передумал?
— Боюсь, что нет, пожилая родственница.
— Тогда убирайся, и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.
Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.
— Тетя Далия, — произнес я, — в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.
— Если твоей, то и слышать ничего не желаю.
— Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.
Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.
— Который час? — спросила она. Я взглянул на часы.
— Без четверти одиннадцать. А что?
— Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.
— Да я и не думал напиваться.
— Не знаю. Разговариваешь ты, как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?
Я ответил возмущенно:
— Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?
— Я хотела провести черту по полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».
Я сказал.
— Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».
Я и это испытание выдержал,
— Ну, не знаю, — пожимает она плечами, — похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?
— На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, — поспешил я ее успокоить, — не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, ноя изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем, как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса — это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?
