Через минуту он повернулся к Несси и совершенно другим голосом, мягким, умильным, почти заискивающим, который он нарочно сделал таким, чтобы этим контрастом больше уязвить Мэри, сказал:
— А ты, доченька, не обращай внимания на то, что тут говорилось, да и на нее тоже. Тебе и совсем даже лучше с ней не разговаривать, разве только когда тебе что-нибудь понадобится. Эти вещи тебя не касаются. Да и пора нам с тобой идти: если не поторопишься, опоздаешь в школу, а этого никак нельзя!
Он взял Несси за руку и с подчеркнутой ласковостью увел ее из кухни. Уходя в переднюю, Несси успела бросить испуганный и виноватый взгляд на сестру.
Когда за обоими захлопнулась дверь на улицу, Мэри тяжело перевела дух.
Она откачнулась от стены, к которой толкнул ее отец, и, с сожалением глядя на загрязненные, разбросанные по полу остатки винограда, которым Несси не придется полакомиться, все же подумала с некоторым облегчением, что произошедшая сейчас неприятная сцена и ее унижение не оттолкнули от нее Несси. Слова, брошенные ей в лицо отцом, обидели ее нестерпимо, и, вспоминая его несправедливость к ней, она закусила губу, чтобы удержать горячий поток гневных слез. Не имея никаких доказательств, она чутьем угадывала, что это доктор Ренвик по доброте своей прислал ей виноград, да и все прежние подарки. А теперь и глубокое чувство благодарности к нему, и ее самоотверженная забота о Несси — все было опоганено, затоптано в грязь отцом, так грубо истолковавшим ее поведение. Ей снова дали почувствовать ее положение в глазах света, безжалостно напомнили о пятне, которое, видно, не смоется с нее в этом городе до самой ее смерти.
Слегка вздрогнув, она отогнала эти мысли и принялась убирать со стола, потом снесла тарелки в посудную и медленно начала мыть и перетирать их. Работая, она старалась думать не о себе, а о Несси и утешала себя мыслью, что Несси как будто немного окрепла за последнее время, хотя и продолжает заниматься подолгу и через силу, что она ест лучше и ее худые щеки начинают округляться. Мэри готова была вынести что угодно, только бы уберечь Несси, увидеть ее здоровой и счастливой. Для нее было высшей радостью то, что она могла немного приодеть Несси из собственных скромных сбережений, которые привезла с собой в Ливенфорд. Ее тешила мысль, что девочка не имеет больше того запущенного вида, в каком она застала ее, когда приехала.
Вытерев и поставив на полку последнюю тарелку, она пришла в кухню с ведром горячей воды и тряпкой, опустилась на колени и принялась мыть пол. Занятая этим делом, она вдруг представила себе, какое было бы лицо у Ренвика, если бы он мог увидеть ее в эту минуту, увидеть плачевный результат его щедрости. Но при этой мысли она не усмехнулась, а снова вздохнула и подумала, что надо будет попросить его прекратить эти великодушные подарки. Со времени ее первого посещения она виделась с ним два раза и с каждым разом все больше понимала, какое горячее участие он принимает в Несси. Но она почему-то стала бояться свиданий с ним, бояться того непонятного чувства, которое охватывало ее всякий раз, когда она встречала внимательно-ласковый взгляд его темных глаз. Внезапно ей пришли на память слова отца, и даже наедине с собой она зажмурилась от стыда, с отчаянием спрашивая себя, какого же рода чувство она питает к этому человеку, который всегда относился к ней так дружески, с такой добротой. Пожалуй, это хорошо, что он скоро уедет из Ливенфорда, и кончатся ее неуверенность и душевное смятение.
Однако когда она подумала о его отъезде, лицо ее почему-то затуманилось. И даже тогда, когда она, вымыв пол, села к столу чинить одежду Несси, мысли о Ренвике не оставляли ее. Он сказал, что ее жизнь должна вместить целую галерею картин, но в настоящее время вся ее галерея состояла из одной лишь картины: его портрета. Кухня, раньше такая грязная и запущенная, сияла теперь безупречной чистотой. Такой же безупречный порядок царил во всем доме. Ее главная работа на сегодняшний день окончена. А между тем она не в состоянии ни сесть за книгу, ни заняться или развлечься чем-нибудь другим, как он советовал, — она способна только сидеть и думать о нем. Нет, это просто невероятно!
Правда, что касается развлечений, возможности у нее были довольно-таки ограниченные. Хотя ее возвращение не вызвало никакого волнения на поверхности жизни города, она все же избегала людей, и в последнее время у нее вошло в привычку выходить из дому только после наступления сумерек. Один-единственный раз отступила она от этого правила — когда ездила в Дэррок на могилу, в которой были похоронены вместе Денис и их ребенок. Тот же самый поезд мчал ее в Дэррок, по тем же улицам звучали ее унылые шаги, но на вывеске «Погребка» красовалась уже другая фамилия, а доктор, к которому она обратилась в тот день ее последней печальной поездки в Дэррок, также исчез во мраке неведомого, послушный зову судьбы. Стоя на коленях у могилы (находившейся на склоне Дэррокского холма), Мэри не испытывала бурного прилива горя, только тихую печаль, рожденную главным образом мыслями о ребенке, лежавшем здесь, так близко и вместе с тем навеки разлученном с нею. Казалось странным, что тельце этого ребенка, такое трепетно-живое, так энергично шевелившееся в ее теле, теперь лежит зарытое в земле, навеки оторванное от тела матери. Странно было и то, что она, мать, никогда не видела и уже никогда не сможет увидеть своего ребенка. Она лежала еще без сознания в больнице, когда ее мальчик, слишком рано появившийся на свет и простуженный в ту страшную ночь, умер, а она не знала этого и так и не видела его. Несправедливость судьбы к этому ребенку камнем давила душу Мэри в то время, как она поднималась с колен и затем шла с кладбища. Она верила, что наказана по заслугам, и покорно приняла наказание, но за что у ее ребенка отнято короткое счастье существования?
Садясь в поезд, чтобы ехать обратно в Ливенфорд, она сказала себе, что эта поездка — последняя, что больше она никогда не придет на могилу. И когда поезд отошел от станции, сквозь туман ее тоски ей почудилась на перроне призрачная фигура — призрак Дениса, весело и бодро машущего ей рукой на прощание, прощание навеки.
Но сейчас, когда она сидела за шитьем, в задумчивости поникнув головой, мысли ее были заняты не тем последним прощанием с Денисом, а предстоящим ей более реальным расставанием, и она наконец вынуждена была сознаться себе, что ей тяжело думать об отъезде Ренвика. Она ясно понимала, какая пропасть разделяет их, пропасть, через которую мостом служило только его великодушие. Она твердила себе, что даже на дружбу его не смеет надеяться, что жаждет только его присутствия где-нибудь вблизи, — и, значит, ничего недозволенного нет в ее огорчении по поводу его отъезда. Ливенфорд опустеет для нее!
Она не в состоянии была больше сидеть и шить: глаза не видели стежков, иголка не слушалась пальцев. Она плакала, думая о предстоящей разлуке с чувством, которое — увы! — не смела даже назвать дружбой. Она встала в волнении, презирая себя, ломая руки от гнева на свою несчастную слабость, и, словно ей не хватало воздуха в комнате, вышла, как слепая, в садик за домом. Здесь она стала ходить взад и вперед, пытаясь успокоиться.
В то время как она гуляла тут, чувствуя, что спокойствие мало-помалу возвращается к ней, она вдруг заметила, что на кусте сирени, который, с тех пор как она его помнила, никогда не цвел, теперь распускалась одна большая чудесная кисть цветов. С живым интересом она подошла ближе и, осторожно нагнув ветку, на которой зацветала сирень, обхватила и приласкала пальцами зеленый побег. Рассматривая верхушки полураскрывшихся бутонов, она с изумлением убедилась, что это белая сирень. Какая прелесть! Она никогда не подозревала, что это куст белой сирени, и вдруг теперь, как счастливое предзнаменование будущего, это унылое деревцо зацвело, и скоро на нем закачаются благоуханные белые цветы и будут всю весну радовать ее взор.
«Несси тоже будет рада», — подумала она, осторожно выпуская из рук ветку, и уже в более радужном настроении вошла в дом.
День миновал, сумерки упали на землю, наступил и прошел час вечернего чаепития. Несси, как всегда, была водворена с учебниками в гостиную, а Броуди сидел на кухне со своей бутылкой. Снова перемыв посуду и приведя в доме все в порядок, Мэри решила сходить к доктору Ренвику и возможно деликатнее объяснить ему, почему она не может впредь принимать подарки, которые он присылает для Несси. Ей легко было уйти из дому незамеченной. По вечерам она могла делать что ей угодно, лишь бы не мешать занятиям Несси в гостиной. Надев шляпку и пальто, она выскользнула из дома через черный ход, так как отец приказал ей уходить и приходить только этим путем.
Вечер был прохладен, ветерок ласкал щеки, невидные во мраке цветы от росы благоухали сильнее, и Мэри быстрыми, легкими шагами пошла по дороге, укрытая темнотой. Она не спрашивала себя, отчего у нее так легко на душе. Трепет наступающей весны волновал ее, радовал, как обрадовала зацветавшая на кусте сирень, а предстоящая встреча с Ренвиком наполняла бессознательным ощущением счастья. Но пока она дошла до Уэлхолл-роуд, она уже успела смутно разобраться в причинах своего веселого настроения и под влиянием неожиданно пришедшей мысли невольно замедлила шаги. Какое она имеет право надоедать занятому человеку, которого дожидаются пациенты, который, несомненно, утомлен после целого дня трудной работы? И если это он прислал виноград, какая дерзость с ее стороны отказываться от него! Ее ножом резанула мысль, что цель ее визита к Ренвику — только хитрая уловка, подсказанная изворотливым умом, предлог увидеться с ним. Оскорбительные слова отца встали в ее памяти как приговор, и ей уже казалось ненужным обращение к доктору Ренвику теперь, когда Несси стала поправляться. По какой-то непонятной ассоциации чувств ей вспомнилась другая весна, и она сказала себе, что в ту пору Денис добивался встреч с нею, преследовал ее своей любовью, теперь же (она мучительно покраснела в темноте) она хочет навязать свое жалкое общество человеку, который не стремится ее увидеть.
