Борис Петрович со слезами благодарил и с Меньшиковым послал Петру письмецо, прося отпустить его в Москву до делам неотложным… «Жена моя по сей день живет на чужом подворье, надобно ей хоть какой домишко сыскать, где бы голову приклонить…» Петр ответил: «В Москве быть вам, господин генерал-фельдмаршал, — без надобности… Но — полагаю то на ваше рассуждение… А хотя бы и быть, — так, чтобы на страстной седмице приехать, а на святой — паки назад…»
Через шесть месяцев Борис Петрович снова встретился с генералом Шлиппенбахом у Гумельсгофа, — из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому — путь к приморским городам открыт. И Шереметьев пошел разорять страну, города и мызы и древние замки рыцарей… К осени отписал Петру:
«…Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места — Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига. С тем прибыло мне печали: куда деть взятый ясырь? Чухонцами полны и лагеря, и тюрьмы, и по начальным людям — везде… Да и опасно оттого, что люди какие сердитые… Вели учинить указ: чухон, выбрав лучших, которые умеют топором, овые которые художники, — отослать в Воронеж или в Азов для дела…»
2
Двенадцать дней садили бомбы в старинную крепость Мариенбург. Ниоткуда подступиться к ней было нельзя, — стояла на небольшом островке (на озере Пойп), каменные стены поднимались прямо из воды, от ворот, укрепленных осадистым замком, — деревянный мост сажен на сто был разметан самими шведами.
В крепости находились большие запасы ржи. Русским, оголодавшим в разоренной Лифляндии, запасы эти весьма годились. Борис Петрович велел крикнуть охотников, вышел к ним и сказал так: «В крепости вино и бабы, — постарайтесь, ребята, дам вам сутки гулять». Солдаты живо растащили несколько бревенчатых изб в прибрежной слободе, связали плоты, и человек с тысячу охотников, отталкиваясь шестами, поплыли к крепостным стенам. Шведские бомбы рвались посреди плотов.
Борис Петрович, выйдя на крыльцо избенки, глядел в подзорную трубу. Шведы злы, ожесточены, — неужто отобьются? Брать осадой — ох, как не хотелось бы, — провозишься до глубокой осени. Вдруг увидел: близ крепостных ворот из земли вырвалось большое пламя, — бревенчатая надстройка на башне покачнулась. Рухнула часть стены. Плоты уже подходили к пролому. Тогда в окно замка высунулось и повисло белое полотнище. Борис Петрович сложил суставчатую трубу, снял шляпу, перекрестился.
. . . . . .
По сваям разбитого моста население крепости начало кое-как перебираться на берег. Тащили детей на руках, узлы и коробья. Женщины с плачем оборачивались к покинутым жилищам, в ужасе косились на русских, присматривавших добычу. Но едва последние беглецы покинули крепость, кованые ворота с грохотом захлопнулись, из узких бойниц вылетели дымки, — первым был убит поручик, приплывший в челне, чтобы поднять на крепости русское знамя. В ответ с берега ударили мортиры. Люди заметались на мосту, роняя в воду узлы и коробья. Огромное пламя подкинуло вверх крышки замка, взрыв потряс озеро, падающими камнями начало бить людей. Крепость и склады охватило пожаром. Выяснилось, — прапорщик Вульф и штык-юнкер Готшлих в бессильной ярости сбежали в пороховой погреб и подожгли фитиль. Вульф не успел уйти от взрыва. Штык-юнкер, обожженный и окровавленный, появился в проломе стены, свалился к воде, — его подобрали в челн.
. . . . . .
Комендант крепости с офицерами, войдя в избу, где важно — спиной к окошку — за накрытым к обеду столом сидел генерал-фельдмаршал Шереметьев, снял шляпу, учтиво поклонился и протянул шпагу. То же сделали и офицеры. Борис Петрович, бросив шпаги на лавку, начал зло кричать на шведов: зачем не сдавались раньше, причинили столько несносных обид и смерти людям, коварством взорвали крепость… В избе стояли обросшие щетиной, загорелые, отчаянные кавалерийские полковники, недобро поглядывали. Все же комендант мужественно ответил генерал-фельдмаршалу:
— Между нашими — много женщин и детей, также суперинтендант, почтенный пастор Эрнст Глюк с женой и дочерьми… Прошу их пропустить свободно, не отдавая солдатам… Женщины и дети тебе не составят чести…
— Знать ничего не хочу! — крикнул Борис Петрович… Мягкое, привычное скорее домашнему обиходу бритое лицо его вспотело от гнева. Вжимая живот, вылез из-за стола. — Господина коменданта и господ офицеров взять под караул! — Оправил трехцветную перевязь, воинственно накинул малинового сукна короткий плащ, сопровождаемый полковниками — вышел к войскам.
Черный дым валил из крепости, застилая солнце. Около трехсот пленных шведов стояло, понурясь, на берегу. Русские солдаты, еще не зная — как прикажут с пленными, только похаживали около ливонских сердитых мужиков, — недели две тому назад бежавших в Мариенбург, в осаду, от нашествия, — заговаривали с женщинами, сидевшими на узлах, горестно уткнув головы в колени. Заиграла труба. Важно шел генерал-фельдмаршал, звякая длинными звездчатыми шпорами.
Из-за кучки спешившихся драгун на него взглянули чьи-то глаза, — точно два огонька — обожгли сердце… Время военное, — иной раз женские глаза — острее клинка. Борис Петрович кашлянул важно — «Гм!» — и обернулся… За пыльными солдатскими кафтанами — голубая юбка… Насупился, выпятив челюсть, и — увидел эти глаза — темные, блестевшие слезами и просьбой и молодостью… На фельдмаршала из-за солдатских спин, поднявшись на цыпочки, глядела девушка лет семнадцати. Усатый драгун накинул ей поверх платьишка мятый солдатский плащ (августовский день был прохладен) и сейчас старался оттереть ее плечом от фельдмаршала. Она молча вытягивала шею, измученное страхом свежее лицо ее силилось улыбаться, губы морщились. «Гм», — в третий раз крякнул Борис Петрович, пошел мимо к пленным…
. . . . . .
В сумерки, отдохнув после обеда, Борис Петрович сидел на лавке, вздыхал… В избе при нем был только один Ягужинский, царапал пером на углу стола…
— Смотри — глаза попортишь, — тихо сказал Борис Петрович.
— Кончаю, господин фельдмаршал…
— Ну, кончаешь, — кончай… (И — уже совсем про себя.) Так-то вот оно нашего брата… Ну, ну… Ах ты, боже мой…
Легонько постукивал всей горстью по столу, глядел в мутное окошечко. На озере — в крепости еще полыхало… Ягужинский весело-насмешливо косился на господина фельдмаршала: ишь, как его подперло, шея надулась, лицо потерянное.
— Отнесешь указ-то полковнику, — сказал Борис Петрович, — да зайди во второй драгунский полк, что ли… Этого, как его, Оську Демина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе — бабенка одна… Жалко — пропадет, — замнут драгуны… Ты ее приведи-ка сюда… Постой… Оське — на-ка — передай рубль, — жалую, скажи…
— Все будет исполнено, господин фельдмаршал…
Борис Петрович — один в избе — кряхтел, качал головой. И ведь ничего не поделаешь: без греха, как ты ни старайся, — не прожить… В девяносто седьмом году ездил в Неаполь… Привязалась к сердцу черненькая одна… Хоть плачь… И на Везувий лазил, глядел на адский огонь, и на острове Капри лазил на страшные скалы, глядел капища поганских римских богов, и прилежно осматривал католические монастыри, глядел и руками трогал: доску, на которой сидел господь бог, умывая ученикам ноги, и часть хлеба тайные вечери, и крест деревянный — в нем часть пупа Христова и часть обрезанья, и один башмак Христов — ветхий, и главу пророка Захарии — отца Иоанна Предтечи, и многое другое вельми предивное и пречудесное… Так нет же — все заслонила ему востроглазая Джулька, с бубном плясала, песни пела… Хотел взять ее в Москву, в ногах валялся у девчонки… Ах, боже мой, боже мой…
Ягужинский, как всегда, обернулся одним духом, — легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье, в опрятных белых чулках, — грудь накрест перевязана косынкой, в кудрявых темных волосах — соломинки (видимо, в обозе уже пристраивались валять ее под телегами)… Девушка у порога опустилась на колени, низко нагнула голову — явила собой покорность и мольбу.
Ягужинский, бодро крякнув, вышел. Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку… Ладная, видать — ловкая, шея, руки — нежные, белые… Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
— Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
— Элене Экатерине…
— Катерина… Хорошо… Отец кто?
— Сирота… Была в услужении у пастора Эрнста Глюка…
— В услужении… Очень хорошо… Стирать умеешь?
— Стирать умею… Многое умею… За детьми ходить…
— Видишь ты… А у меня исподнего платья простирать некому… Ну, что же, — девица?
Катерина всхлипнула, и — не поднимая головы:
