Макс Ашкенази чувствовал себя неуютно в обществе этих двух высоких иноверцев, которые цедили слова и ходили в полувоенных, полугражданских костюмах. Мирон Маркович наговорил ему про них много хорошего. Они, мол, уже не одного человека переправили по его, Мирона Марковича, просьбе, а потом он получал с той стороны добрые весточки от переправленных людей. Они, эти типы, контрабандисты. Они нелегально провозят в Россию продовольствие и товары из Финляндии. Туда они едут порожняком. Проводники они хорошие, а лодка у них маленькая, рыбацкая лодка с парусом. Еще ни разу не случалось, чтобы они попались. Кроме того, они водят дружбу с комиссарами, делятся с ними доходами, поэтому с ними надежно и безопасно, как под фартуком у родной мамочки.
После этого Мирон Маркович сделал для Макса Ашкенази еще несколько добрых дел. Он поменял ему деньги, нашел для него иностранную валюту, помог ему упаковать его вещи, спрятать драгоценности в простые полотняные мешочки.
До самого последнего дня, дня отъезда, Мирон Маркович забегал в синагогу вместе с Максом Ашкенази, чтобы не пропустить чтение кадиша. Макс Ашкенази молился очень набожно, слово за словом четко произносил восемнадцать благословений. Он поднимал свой взгляд к потолку синагоги, шепча молитвы, призванные Божьей милостью сохранить его от дурных людей, разбойников и злодеев.
Все шло гладко, как надо. У Мирона Марковича ничего не срывалось. Он тихонько вывез Макса Ашкенази из его квартиры вместе с багажом. На дрожках они отправились на Балтийский вокзал, откуда им предстояло ехать поездом до берега моря. Прошло много времени, пока собирали поезд. Макс Ашкенази был сильно встревожен, боялся не успеть. Каждая минута казалась ему вечностью. Мирон Маркович сидел на баулах и был спокоен и весел, как всегда.
— Я уже привык, это не в первый раз, — шепнул он Максу Ашкенази. — Не беспокойтесь, все пройдет как по маслу.
При посадке на поезд началась суматоха, толкотня. Хотя была зима, многие жили на дачах у моря. В городе было холодно, тесно и голодно. В шинелях и шубах, в валенках и лаптях, мужчины, женщины, старые, молодые — все бросились к поезду, лезли в двери и окна, подпрыгивали, рвались внутрь. Макс Ашкенази растерялся, оказавшись в этой толпе людей. Он не привык к таким поездам. Еще меньше он привык сам затаскивать в вагон свой багаж. Это делали за него носильщики. Однако Мирон Маркович с дьявольским проворством проложил путь сквозь эту толкучку, внес баулы, пропихнул вперед Макса Ашкенази и очистил для него место. Он в два счета перезнакомился со всеми соседями по вагону, он заговаривал с каждым, смеялся и устраивался поудобнее.
— Еще немножко, товарищи, вот так, спасибо, товарищи! — проталкивался он сквозь толпу, говоря на своем одесском русском с картавым «р» в частом у него слове «товарищи». Поезд тащился лениво, свистел, сопел, делал рывки, но все равно шел медленно и нудно. На каждой маленькой станции он застревал и не желал трогаться с места. Макс Ашкенази забился в гущу людей. Он торопился к морю. Больше всего его радовала его шуба, богатая шуба, в которую было зашито целое состояние. Мирон Маркович ободрял его своей веселостью, к тому же он добыл для него сидячее место.
— Эй, красавица, — сказал он вдруг краснощекой шиксе с курносым носиком, — будь так добра, уступи моему отцу место. У тебя ноги молодые и сильные, а мой отец слабоват…
Краснощекая девица еще больше покраснела от мужских комплиментов и поднялась с места. Макс Ашкенази не хотел садиться. Все смотрели на него, а он этого не желал. Он даже рассердился на этого плута Мирона Марковича, поднимающего так много шума. Однако Мирон Маркович остался таким же веселым и добродушным, как раньше. Во всей этой тесноте он принялся рассказывать анекдоты, сыпать сальными коммивояжерскими шутками, над которыми пассажиры в вагоне смеялись от всего сердца, хватаясь за бока.
Вечером, когда уже стемнело, они подъехали к маленькой станции. Макс Ашкенази хотел взять свои баулы, но Мирон Маркович ему не позволил. Он схватил все баулы сам, и Макс Ашкенази пошел за ним. Наконец они вышли к морю. Ветер подхватил Макса Ашкенази и едва не сшиб его. От моря пахло солью, веяло суровостью и покоем. Ветер свистел, дул порывами. Деревья гнулись, раскачивались так, словно хотели вырвать свои корни из земли и убежать. Волны яростно набегали на темный берег. Где-то лаяли собаки.
Вскоре из темноты показалась фигура. Макс Ашкенази вздрогнул. Мирон Маркович толкнул его в бок.
— Наши, — прошептал он.
Темная фигура приблизилась, забрала у Мирона Марковича баулы и большими шагами двинулась вперед. Мирон Маркович принялся было говорить, но Макс Ашкенази прервал его.
— Молчите ради Бога! — взмолился он. — Молчите!
Он хотел слышать море, шумящее и обволакивающее, уводящее в дали, в чудесные чужие страны, к спасению и избавлению. Страх пополам с надеждой наполняли его сердце в эту ветреную ночь на берегу бурного моря. Ему очень хотелось спросить темного шагающего человека, не опасно ли пускаться в такую ночь в открытое море на парусной лодке, но он так и не осмелился ничего сказать этой молчаливой фигуре, продвигавшейся вперед огромными шагами.
Вскоре они пришли к какому-то дому. Человек с баулами постучал. Ему открыли. Все вошли. В комнате, освещенной одной-единственной тусклой лампой, были сложены мешки, шкуры, ящики; по стенам висели шубы. Хозяева не поздоровались, ничего не спросили. Они только молчали и курили. Один из них возился со сломанным ручным фонарем, чинил его своими тяжелыми, неуклюжими руками.
Мирон Маркович сразу же растянулся на одном из мешков и заснул. Он спал шумно — сопел, храпел. Он всегда был шумным и суетливым, чтобы он ни делал, и спал он так же. Макс Ашкенази попытался вздремнуть, но не смог. Волнение не давало ему заснуть.
Он долгие часы сидел в темной комнате и ждал, когда придет время отправляться в путь. Снаружи, не переставая, выл ветер, бились о берег водяные валы. Макс Ашкенази снова и снова взглядывал на часы, свои золотые жениховские, полученные им в подарок к свадьбе. Минуты ползли медленно, как червяки. Ночи не было конца. От бесконечного ожидания голова Макса Ашкенази отяжелела, и он закрыл глаза. Темная комната с мешками и бочонками вдруг превратилась в ярко освещенную столовую его дворца в Лодзи. Горели все лампы. Стол был роскошно накрыт. Во главе стола сидел он, Макс Ашкенази, рядом с ним — его жена, не вторая, а первая, Диночка. Она была молода и красива, как в первые годы после свадьбы. Но, несмотря на ее молодость, их дети были уже взрослые. Вот они сидят за столом, светлые, сияющие, с одной стороны — Гертруда, с другой стороны — Игнац. Тесть и теща тоже здесь, реб Хаим Алтер и Прива. Рядом с ними — Янкев-Бунем. Все собрались вместе. Они едят, пьют вино и веселятся с ним, с Максом Ашкенази. Он рассказывает им о своем пути, о своих бедах. Все поздравляют его, а он открывает дорожную сумку и вынимает подарки для каждого. А потом все расходятся. И вот они вдвоем, он и Диночка. Она раздевается, остается в дорогом шелковом белье и гладит его своими мягкими руками, зовет в освещенную красным светом спальню…
— Уже иду, Диночка, — шепчет он. — Я уже иду…
Он протягивает руку, чтобы потушить лампу, но, как назло, свет все равно режет ему глаза. Он открывает их на мгновение и снова закрывает из-за слепящего света. Прямо в лицо ему светит яркий ручной фонарь. Два человека в кожаной одежде трясут его за плечи.
— Довольно спать, поднимайтесь!
Макс Ашкенази протер глаза и остолбенел. У одетых в кожу людей из-за поясов торчали револьверы.
— Мирон Маркович! — позвал было он. — Мирон Маркович!
Одетые в кожу люди засмеялись.
— Мирон Маркович пошел на свадьбу. Он просил передать вам привет, господин Ашкенази. Ну, пошевеливайтесь, машина ждет!
Тут, в одно мгновение, Макс Ашкенази увидел ясную и страшную правду, понял, куда завел его этот круглый человечек, в чьи руки он его заманил. Он хотел кричать, кричать в темную ночь на берегу моря, жаловаться на совершенную против него несправедливость, на гнусность человеческого рода, на свою собственную глупость, на то, что несчастье обрушилось на его голову у самых ворот спасения. Вся его кровь вопила, но с его уст не сорвалось ни звука. От страха его язык не мог двигаться, он стал как жесткая подошва и словно прирос к гортани. Его ноги ослабели в коленях, как будто из них вынули суставы.
— Ну, вперед! — трясли его мужчины в кожаной одежде.
Он не мог пошевелить ногой. Он тонул. Мужчины в кожанках быстро и небрежно схватили его под руки и, как мешок, бросили в кузов заведенного грузовика. Его баулы полетели вслед за ним.
— Гони, Ваня! — крикнули они шоферу. — Гони во весь дух! У нас еще много работы, а уже поздно.
Автомобиль помчался вдоль берега. Море все так же омывало землю, швыряло на нее пенные валы, отступало и накатывало, как делало миллионы лет, во все времена и сквозь все поколения, в любой стране и при любой власти. Ветер раскачивал деревья, хлестал их, пригибал к земле, ломал их ветви и рыдал.
