Так миновала неделя, и к концу ее розы на щеках красавицы заметно поблекли. Платья, прежде плотно облегавшие ее, стали ей широки, а ее столь подвижное и крепкое тело — вялым и слабым. Но тут к ней снова явился ее возлюбленный и одним своим присутствием ее утешил и подбодрил. Он призвал ее не сходить с раз избранного пути, а с твердости брать с него пример и поманил надеждой на неомраченное счастье в будущем. Пробыв у нее совсем недолго, он ушел, пообещав вскоре прийти снова.
И опять закипела благотворительная работа, и в строгой диете не допускались никакие поблажки. Но увы! И самая тяжелая болезнь не могла бы изнурить ее больше. Друг, навестивший ее к концу второй недели, глядел на нее с величайшим состраданием, но вновь поддержал ее силы, напомнив, что половина срока уже миновала.
Однако непривычный образ жизни — пост, молитвы, работа — становился для нее с каждым днем все тягостнее, а доведенное до крайности воздержание, казалось, совершенно обессилило ее тело, привыкшее к покою и к обильной пище. Под конец красавица едва держалась на ногах и принуждена была, несмотря на жаркое время года, кутаться в теплые одежды, чтобы как-то согреть свое стынущее тело. Более того, она уже не могла передвигаться и последние дни искуса не покидала постели.
Каким только размышлениям не предавалась она в эти дни! Как часто перед ее мысленным взором проходило все с нею приключившееся, и как обидно ей было, что за целые десять дней ее друг ни разу к ней не пришел, — а разве не для него она приносила такие великие жертвы! И все же в эти тяжкие часы подготавливалось ее полное выздоровление, да оно, собственно, уже и состоялось. Ибо когда вскоре за тем явился ее друг и, усевшись возле ее постели на тот самый табурет, на котором он выслушал ее первое признание, стал ласково, даже нежно увещевать ее перетерпеть оставшееся короткое время, она с улыбкой прервала его и сказала:
«Не надо больше меня уговаривать, дорогой друг, я буду исполнять свой обет в течение этих нескольких дней терпеливо, в убеждении, что вы возложили его на меня ради моей же пользы. Я теперь слишком слаба, чтобы выразить всю благодарность, какою я вам обязана. Вы сберегли меня для меня же самой, вы возвратили меня к своей сути, и я живо сознаю, что отныне обязана вам и самым моим существованием.
Поистине, мой муж был рассудителен и мудр и хорошо знал сердце женщины; он был достаточно справедлив, чтобы не корить ее за влечение, которое по его вине могло бы в ней зародиться; он был достаточно великодушен, чтобы поступиться своими правами перед велениями природы. Но и вы, милостивый государь, добры и разумны: вы помогли мне понять, что, кроме плотского влечения, в нас есть еще нечто, могущее создать ему противовес; что мы способны отречься от любого привычного нам блага и даже противоборствовать самым пылким своим желаниям. Вы заставили меня пройти эту школу, прибегнув к обману и радужным надеждам, но ни того ни другого больше не требуется, когда мы наконец-то познали то доброе и могучее «я», что тихо и молчаливо живет в нас, пока не обретет власти в доме или по меньшей мере не даст знать о своем присутствии нежными напоминаниями. Прощайте! Ваша подруга будет впредь с удовольствием с вами видеться; влияйте на своих сограждан, как повлияли на меня: не распутывайте одни только узлы, что так легко завязываются вокруг имущественных состояний, но покажите им также мягкими наставлениями и собственным примером, что в каждом человеке затаенно живет тяга к добродетели; наградой вам будет всеобщее уважение, и вы более, чем первое лицо в государстве и самый прославленный герой, заслужите прозвание отца отечества».
— Вашего прокуратора нельзя не похвалить, — сказало баронесса, — он повел себя умно, тактично, находчиво и наставительно, такими должны быть все, кто хочет удержать нас от ошибок или вернуть на праведный путь. Поистине, этот рассказ прежде многих других заслуживает название морального рассказа. Предложите нам еще несколько подобных историй, нашей компании они, несомненно, доставят удовольствие.
Старик. Хоть мне и приятно, что эта история снискала ваше одобрение, я все же огорчен, что вы ждете от меня других моральных рассказов, ибо этот у меня и первый и последний.
Луиза. Вряд ли вам делает честь, что в вашей коллекции нашелся всего лишь один рассказ высоконравственного содержания.
Старик. Вы неверно меня поняли. Это не единственная моральная история, какую я мог бы рассказать, но все они так похожи друг на друга, что кажется, будто ты говоришь об одном и том же.
Луиза. Пора уж вам наконец отвыкнуть от ваших парадоксов; они только сбивают с толку. Нельзя ли изъясняться попроще?
Старик. С величайшим удовольствием. Лишь тот рассказ заслуживает название морального, который показывает нам, что человек способен поступать вопреки своему влечению, когда он видит перед собой высокую цель. Этому-то и учит нас мною рассказанная, да и всякая другая моральная история.
Луиза. Значит, чтобы поступать морально, я должна поступать вопреки своему влечению?
Старик. Да.
Луиза. Даже если это доброе влечение?
Старик. Никакое влечение само по себе не может быть добрым, добрым оно бывает, лишь поскольку оно порождает добро.
Луиза. А если человеком владеет влечение к благотворительности?
Старик. Значит, надо себе воспретить и благотворительность, когда заметишь, что этим разоряешь собственный дом.
Луиза. А если постоянно испытываешь непреодолимое влечение к благодарности?
Старик. Природа уж позаботилась о том, чтобы благодарность никогда не стала безотчетным влечением человека, Но допустим, все же стала, так и в этом случае уважения заслужит лишь тот, кто скорее выкажет себя неблагодарным, чем из любви к благодетелю совершит постыдный поступок.
Луиза. Значит, моральных историй все-таки может быть бесчисленное множество.
Старик. В этом смысле — конечно! Но все они скажут нам не больше того, что сказал мой прокуратор; поэтому единственной в своем роде моя история может быть названа только по духу; материя же — тут вы правы! — может быть самой разнообразной.
Луиза. Ежели бы вы сразу выразились точнее, у нас бы и спора не было.
Старик. Но не было бы и разговора. Путаница и недоразумения источники деятельной жизни и беседы.
Луиза. И все же я не могу с вами полностью согласиться. Когда храбрый человек, рискуя собственной жизнью, спасает других — разве это не моральный поступок?
Старик. Я бы его таковым не назвал. Но когда трусливый человек преодолевает свой страх и делает то, о чем вы говорите, — вот это будет моральный поступок.
Баронесса. Я просила бы вас, дорогой друг, дать нам еще несколько примеров и пока что больше не вести с Луизой теоретических споров. Разумеется, прирожденное влечение к добру в душе человека нас не может не радовать. Но нет на свете ничего более прекрасного, как влечение, направляемое разумом и совестью. Если у вас в запасе найдется еще одна история в этом роде, мы охотно бы ее послушала. Я очень люблю параллельные истории. Одна указывает на другую и объясняет ее смысл лучше всяких отвлеченных рассуждений.
Старик. Я бы мог рассказать целый ряд таких историй, ибо я всегда зорко присматривался к этим свойствам души человеческой.
Луиза. Я только прошу об одном. Признаюсь, что не люблю историй, которые переносят нас в чуждые страны. Почему все должно непременно случаться в Италии, в Сицилии или на Востоке? Разве Неаполь, Палермо и Смирна — единственные места, где может происходить что-нибудь интересное? Пусть место действия волшебных сказок переносится в Самарканд или Ормуз, давая пишу нашему воображению. Но ежели вы хотите воздействовать на наши умы и сердца, то познакомьте нас со сценами отечественной семейной жизни, и тогда мы скорее узнаем в них самих себя и, почувствовав себя задетыми, тем тревожнее и растроганнее на них откликнемся.
Старик. Постараюсь и в этом вам угодить. Только со «сценами семейной жизни» дело обстоит не так-то просто. Все они похожи одна на другую, и многие из них были уже хорошо разработаны и поставлены у нас на театре. Тем не левее я рискну рассказать вам одну историю — она похожа на то, что вы уже слышали, однако все-таки может оказаться для вас новой и интересной, ибо в ней подробно описано, что происходило в душах всех действующих лиц.
В семьях часто можно заметить, что дети наследуют черты отца или матери, как телесные, так и душевные; но нередко случается и так, что ребенок необычайным и удивительным образом соединяет в себе свойства обоих родителей.
Ярким примером тому явился молодой человек, коего я назову Фердинандом. Сложением своим он напоминал одновременно обоих родителей, и в его характере тоже можно было явственно различить их особые свойства. К нему перешел легкомысленный и веселый нрав отца, его стремление радоваться минуте, а также известная порывистость, заставлявшая его в некоторых случаях думать только о себе. От матери же он, казалось, унаследовал спокойную рассудительность, чувство правды и справедливости и наклонность жертвовать собою ради других. Поэтому нетрудно заключить, что люди, имевшие с ним дело, не могли объяснить его поступки иначе, как прибегнув к предположению, что у этого молодого человека как бы две души.
