— В конце концов, делайте как хотите! Бог ты мой, какая незадача!
Мартина отправилась за экипажем, и не было еще трех часов, когда ландо, запряженное парой лошадей, тронулось по дороге в Ниццу, отлого спускавшейся к мосту через Вьорну. Оттуда они свернули влево и километра два ехали вдоль лесистого берега реки. Далее дорога углублялась в Сейское ущелье, узкий коридор между двух огромных утесов, опаленных зноем и пожелтевших под жаркими лучами солнца. В расселинах росли сосны, купы деревьев, казавшиеся снизу пучками травы, окаймляли гребни скал, свисая над пропастью. Это был хаос, первозданное нагромождение каменных глыб, дорога в преисподнюю, с резкими поворотами и осыпями кроваво-красной земли, где царило мрачное безмолвие, нарушаемое лишь шорохом орлиных крыл.
Удрученная Фелисите была поглощена своими мыслями и за все время пути не раскрыла рта. Было душно, солнце палило, пробиваясь сквозь пелену синеватых туч. Разговор поддерживал один только Паскаль, который питал страстную любовь к этой дикой природе и старался передать свою любовь племяннику. Но напрасно он восхищался, показывая ему смоковницы, оливы и ежевику, упрямо растущую на скалах, обращая его внимание на жизнь этих скал, мощного остова земли, из глубин которой словно доносилось какое-то дыхание. Максим оставался равнодушен, весь во власти неосознанного страха перед этими громадами, подавлявшими его своей первобытной величавостью. Он предпочитал смотреть на сидевшую напротив сестру. Мало-помалу он поддался ее очарованию — она казалась такой цветущей, безмятежной и счастливой, ему так нравилась ее красивая, круглая головка, чистые линии высокого лба. Порой их глаза встречались, она нежно улыбалась ему, и это его ободряло.
Но вот дикое ущелье начало приобретать более спокойные очертания: скалистые утесы стали ниже, и теперь ландо катилось между пологими косогорами, заросшими тимьяном и лавандой. Это все еще была пустынная, голая земля то зеленоватого, то лиловатого оттенка, откуда даже еле уловимый ветерок доносил пряные ароматы. Затем, миновав последний поворот, они сразу спустились в ложбину Тюлет, орошаемую прохладными источниками. Вдали расстилались луга, кое-где мелькали деревья. Деревня лежала на косогоре среди олив, а поодаль, немного левее, стоял домик Маккара, и окна его смотрели прямо на юг. Эта же дорога вела к дому умалишенных, — впереди уже виднелись его белые стены.
Молчавшая всю дорогу Фелисите стала еще угрюмее: она не любила никого знакомить с дядюшкой Маккаром. Вот еще один родственничек, чья смерть покажется семье избавлением. Для доброй славы Ругонов ему давно бы надо покоиться в земле. Но в свои восемьдесят три года старый пьянчуга не сдавался и, весь пропитанный алкоголем, казалось, законсервировался в спирту. В Плассане о нем шла дурная молва, его считали бездельником и негодяем, и старики шепотом передавали страшную историю об убитых, которые были на совести у него и у Ругонов; рассказывали об его предательстве в смутные декабрьские дни 1851 года, о западне, уготованной им смертельно раненным товарищам, которых он бросил на залитой кровью мостовой. Позднее, вернувшись во Францию, он выговорил себе хорошую должность, но тут же предпочел всему маленькое поместье в Тюлет, купленное для него Фелисите. С тех пор он жил здесь припеваючи, думая только о том, как всеми правдами и неправдами приумножить свои владения, и ухитрился заполучить в подарок поле, на которое давно зарился. И все благодаря тому, что оказал услугу своей невестке в те времена, когда ей предстояло вторично отвоевать Плассан у легитимистов. Это тоже была страшная история, — ее передавали друг другу на ухо, — о каком-то сумасшедшем, которого потихоньку выпустили ночью из убежища для душевнобольных, а он из мести поджег собственный дом, где заживо сгорели четыре человека. Но, к счастью, все это относилось к прошлому, и остепенившийся Маккар уже не был грозным бандитом, пугалом всей семьи. Теперь он держался чинно, вел себя как хитрый дипломат и только по-прежнему усмехался так, словно ему на все наплевать.
— Дядя у себя, — сказал Паскаль, когда ландо остановилось.
Одноэтажный домик Маккара, похожий на все провансальские строения, был крыт выцветшей черепицей, а стены окрашены в ярко-желтый цвет. Узкую террасу затеняли шпалеры старых тутовых деревьев с изогнутыми толстыми ветвями. Здесь дядюшка курил летом свою трубку. Услышав стук ландо, Маккар подошел к краю террасы, выпрямившись во весь свой высокий рост; на нем был опрятный костюм из синего сукна и меховой картуз, который он неизменно носил круглый год.
Узнав посетителей, он усмехнулся и крикнул:
— Какое блестящее общество! Очень мило с вашей стороны! Сейчас я попотчую вас чем-нибудь освежительным…
Но появление незнакомого лица возбудило его любопытство. Кто этот приезжий? Что ему здесь надо? Максима представили, но дядюшка сразу же прервал объяснения, которые ему начали было давать, чтобы помочь разобраться в сложном клубке родственных связей.
— Отец Шарля, знаю, знаю! Черт побери! Это же сын моего племянничка Саккара. Тот самый, что так выгодно женился и у которого жена скончалась?
Он вглядывался в лицо приезжего, как видно весьма довольный тем, что в свои тридцать два года Максим уже весь в морщинах, а волосы и борода у него с проседью.
— Да, черт возьми! Все мы старимся! — добавил он. — Но мне грех жаловаться. Я еще хоть куда!
Он не скрывал самодовольного торжества, и его налитое кровью лицо пылало как раскаленная сковорода. Водка давно уже стала для него все равно что вода, и только восьмидесятипятиградусный коньяк еще немного щекотал его огрубевшую глотку; он поглощал спиртное в таком количестве, что был весь пропитан им, как губка. Алкоголь, казалось, выступал из всех его пор.
Когда он говорил, из его рта вместе с дыханием распространялись пары спирта.
— Что правда, то правда, вы, дядя, хоть куда! — сказал восхищенный Паскаль. — И ничего для этого не делаете, вот вы и вправе смеяться над нами… Но знаете, чего я боюсь: как бы вы когда-нибудь, раскуривая трубку, не подожгли самого себя, как чашу с пуншем!
Польщенный Маккар шумно расхохотался:
— Шути, шути, племянничек! Стаканчик коньяка почище всех твоих дурацких лекарств… Надеюсь, вы не откажетесь чокнуться со мной? Пусть люди знают, что дядюшка Маккар принял вас по-родственному. Мне-то наплевать на злые языки. У меня всего вдоволь: хлеба и винограда, оливковых и миндальных деревьев, — под стать любому буржуа. Летом я покуриваю трубку в тени моих шелковиц, а зимой прихожу курить сюда, вот к этой стенке, на солнышке. Гм! за такого дядюшку не приходится краснеть… Клотильда, у меня найдется сироп, если захочешь. А вы, дорогая Фелисите, я знаю, предпочитаете анисовку. Что ж, у меня есть все, поверьте, все, чего бы вы ни пожелали!
Он широко развел руками, словно хотел объять разом все, чем владел; но как только этот старый плут, превратившийся ныне в отшельника, начал перечислять нажитые им богатства, Фелисите насторожилась, не спуская с него глаз, готовая его прервать в любую минуту.
— Спасибо, Маккар, мы ничего не хотим… Мы торопимся… Так где же Шарль?
— Шарль? Ладно, ладно, сейчас! Я понимаю, папаша приехал навестить сыночка… Но это не помешает нам пропустить по рюмочке.
Когда же все наотрез отказались, он обиделся и сказал, злобно усмехаясь:
— Шарля здесь нет. Он в больнице, со старухой.
Маккар подвел Максима к краю террасы, показал ему на большие белые постройки и разбитые между ними сады, похожие на тюремные дворики.
— Глядите, племянник, — прямо против нас три дерева. Так вот: у того, что слева, — во дворе фонтан. А пятое окошко справа на первом этаже — тети Диды.
Там как раз и находится мальчонка… Да, я только что отвел его туда.
Это было послаблением, допущенным дирекцией. За двадцать один год пребывания в больнице старуха не причинила ни малейшего беспокойства сиделке. Она проводила целые дни в кресле, глядя прямо перед собой, всегда спокойная и тихая; мальчик охотно бывал у нее, да и старуху, видимо, это занимало, — почему на такое нарушение правил смотрели сквозь пальцы и иногда на два-три часа оставляли у нее Шарля, поглощенного вырезыванием картинок.
Новое препятствие еще ухудшило настроение Фелисите. Когда Маккар предложил отправиться за мальчиком всей компанией, впятером, она рассердилась:
— Что за нелепость! Ступайте один и возвращайтесь поскорее. Мы не можем терять времени…
Фелисите еле сдерживала кипевший в ней гнев, и это забавляло дядюшку; почувствовав, что он ее раздражает, он стал настаивать на своем, не переставая издеваться.
— Черт побери! Да ведь нам, дети мои, представляется случай повидать старуху матушку, нашу общую прародительницу. Тут уж отрекаться не приходится, все мы пошли от нее, и хотя бы из простой учтивости следует навестить ее и пожелать ей доброго здоровья, ведь мой племянничек прибыл издалека и небось позабыл, когда видел ее в последний раз. Что до меня, я от нее не отступаюсь, черт меня подери, нет! Она слабоумная, не спорю; но немногие могут похвалиться мамашей, которой перевалило за сто, и поэтому стоит оказать ей немного уважения.
