Удэхейцы пожалуй, — самые отсталые из континентальных народностей Дальнего Востока. Однако девушки носят городские платья, вязаные платки, чулки, сандалии и даже городское белье. Мужчины иногда надевают городскую обувь. Все эти ослепительные вещи приобретаются в кооперативе или в фактории Госторга в обмен на пушнину.
Эти наивные дикари часто встают перед моими глазами, как живое олицетворение Биробиджана. Сильные, выносливые, трудоспособные, но зажатые тайгой и болотами, они в своем развитии не пошли дальше того уровня, на котором прочее человечество стояло много тысяч лет тому назад. И вот они носят кружевное белье и ботинки на шнурках.
Таков и весь Биробиджан. Его величественная природа точно застыла много, много веков тому назад. Она в нетронутом виде сохранила следы громадных геологических катастроф. Рядом с северной пихтой растут остатки тропических пальм, и тигр здесь питается мясом северного оленя. Все здесь противоречиво, первобытно, нетронуто и парадоксально. Самым необычным звуком кажется звук паровозного гудка. Железная дорога в этой девственной глуши напоминает лишь изящную сумочку, какую я видел в руках таежной дикарки.
А между тем, вот уже 70 лет как край присоединен к большому европейскому государству.
В станице Никольской мне надо было повидать одного казака-охотника по фамилии, скажем, Печкин. Я сидел со знакомыми агрономами на скамеечке, на берегу. Беседовали. Я вспомнил о Печкине и спросил, где он живет.
— Да вот тут же, от угла третий дом, — сказал один из знакомых и прибавил — А вот сынишка его. Он вас проводит…
Вокруг нас стояла целая толпа мальчуганов. Без лишней скромности скажу сразу, что это скопление юной публики вызывала только моя фигура. Остальные, сидевшие со мной, были что? Они были ничего, — постоянные местные работники, — носили обыкновенные толстовки. А я в тот день появился в станице в необычайном виде: я появился с огромным рюкзаком за спиной, с ружьем невиданного образца, на мне висели через плечо ягдташ, патронташ, баклага, фотографический аппарат, полевой бинокль, а в зубах — моя вместительная трубка, моя верная и неутомимая спутница.
Мальчишки мобилизовались вокруг меня, едва я сошел с парохода, и не покидали меня больше. Хотя я по улицам ходил без ружья, без ягдташа, без патронташа, рюкзака, баклаги, бинокля и аппарата, с одной только трубкой, — мальчуганы не покидали меня и ходили за мной, как за слоном, и смотрели на меня во все глаза, как на передвижной музей.
Когда мой знакомый сказал, что вот, мол, проводит меня Печкина сынишка, мальчуганы расступились, и я увидал паренька лет четырнадцати, блондинчика со смазливым лицом.
— Проводи уж, Ванька! — сказали мальчуганы.
Ваня Печкин выступил немного вперед и расправил грудь: он нужен. Из безвестного, анонимного члена мальчишеской стаи он делается человеком, который нужен знатному иностранцу. Он даже принялся измерять меня взглядом с головы до ног.
— Ну, что — проводишь меня? — спросил я мальчугана.
— Да как по деньгам, — неожиданно ответил он, все продолжая меня оглядывать.
Я ничего не понял.
— За что ж платить-то?
— А уж за то, — отвечал Ванька, притопывая носком сапога.
Он стоял в позе человека, который не даст маху, который знает себе цену, раз он нужен и раз он один на всем свете только и может выполнить требуемую работу.
— Сколько ж тебе дать?
Я думал — ну, попросит нахал три копейки на конфеты. Но Ванька медленно процедил, глядя мне прямо в глаза:
— Девяносто копеек давайте!
Агроном послал мальчишку ко всем чертям, но тот все же весь вечер ходил и бродил вокруг меня: не предложу ли я восемь гривен. Он бы взял.
Я как-то рассказал об этом среди знакомых. Один из слушателей, как раз еврей, слушал, читая газету, т. е. невнимательно. Когда я кончил, он воскликнул многозначащим тоном:
— Наши еврейчики!..
Промышленность на Дальнем Востоке растет и расширяется, но на каждом шагу хозяйственники натыкаются на отсутствие рабочей силы.
— Нет людей!.. Не с кем работать!..
Это — общий вопль. Нет не только работников высокой квалификации, — нет чернорабочих для вывозки леса, для ловли рыбы, для промывки золота, для ухода за скотом и т. д.
— Приезжают разные люди из России, присылают даже организации людей, но толку от них мало, — говорят хозяйственники. — Едут в нашу даль почему-то чуть не сплошь пьяницы, авантюристы, искатели длинных рублей.
Я был во Владивостоке в конце сентября. В городе было полно сезонников. Это нарядные молодые люди. Они снуют целыми отрядами по улицам и все в пьяном виде.
Кто они?
Это наезжие рабочие, возвращающиеся с сахалинских и камчатских рыбалок по случаю окончания сезона. Они оделись во все новое, проезжая через Японию. Они привезли крупные суммы денег. Но уже через три-четыре дня деньги спущены, и щеголи продают свои новенькие костюмы на китайском базаре. Я видел, как один снял с себя рубаху и остался голым по пояс. За рубаху он получил не деньги, а косушку, тут же выпил ее и с пьяным плачем повалился ничком на землю.
Ночью в гостинице мне не давали спать: в комнате надо мной происходила оргия. Кто-то стучал ногами по пианино и пел плаксивым голосом: «А я уеду, да я уеду, да уеду в Самарканд». Потом его били, и он плакал. Он умолял, чтобы ему помогли выбросить пианино за окно. Пианино не пролезало.
Он кричал:
— А ежли б был бы б пожар? Надо было б тот фортоплян спасать? Ты б тогда выкинул бы б его за окно?..
Он плакал. Ему зажимали рот и давали тумаков. Но он вырывался и орал:
— Товарищи! Прошу я вас… Подмогните поднять фортоплян!..
Никто не помогал. За окно во двор летели бутылки, стулья и столы.
А я поеду, да поеду, да прямо в самый Сампрканд..
Это становилось невыносимым. Я побежал в контору просить, чтобы несчастному помогли, что ли, выкинуть пианино за окно. Но никто не решался войти в номер:
— Это с Камчатки вернулись!
— Ну, и что?
— Они и убить могут. Уж подождите, пока сами кончат. С Камчатки ведь!
Скандал продолжался.
Явление это, — как я узнал, — бытовое. Когда подходит сезон, в городе только об этом и разговору. Газета ежедневно гремит статьями и фельетонами, а отдел происшествий заполнен хроникой самых разнообразных преступлений: вместе с милыми рыболовами появляются в городе свежие запасы всякой контрабанды, среди которой морфий, опиум, кокаин и оружие занимают первые места. С Камчатки ведь!..
Против этого ведется энергичная борьба. Не толька милиция, но и комсомол и профсоюзы выделяют специальные дружины для приема сезонных гостей.
Однако никто не делает из этого никаких трагедий. Все знают, что в море плавает всякая рыба, что в новые страны устремляется, всегда, в первую очередь, элемент авантюрный и бесшабашный, и никто не преувеличивает значения этих сезонных событий.
Ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь в разговоре неосторожно впихнул этих пьяниц в такие скобки, где сидит кто-нибудь непьющий.
Но стоит потолкаться среди колонистов-евреев, когда вдруг там обнаружится подобный удалец!..
На станции Биракан Уссурийской дороги восемь евреев организовали артель по обжигу извести. Во главе этой артели стал некий переселенец по прозванию Иошка-Миллион.
Иошка обладал феноменальной физической силой: он взваливал на плечи десятипудовые мешки и гнул подковы. Он был прекрасным организатором и работником.
Все шло хорошо. У артели не было отбоя от заказов. Предвиделось безоблачное благополучие.
Усердные и трезвые труженики, не находившие приложения для своего труда в витебских местечках, нашли прочную и настоящую жизнь в Биробиджане.
Как вдруг в селе открылась лавка Госспирта. Это имело неожиданные последствия для артели. Из всех евреев пил один только Иошка-Миллион. Выпив, он опьянел; опьянев, он еще выпил. Он нашел себе сердечных друзей среди местных пьяниц и без передышки стал пропивать артельные деньги. Одного он не успел пропить — своей феноменальной силы. Пьяный Иошка оказался буен. Он крушил все, что попадалось под руку, и никто не решался подойти к нему. Члены артели спрятались в известковых пещерах. Милиция боялась показаться ему на глаза. С непривычки геркулес положительно взбесился от водки и кидался с ножом на окружающих.
И вот я слышал, как евреи-колонисты в Тихонькой многозначительно говорили по этому поводу:
— Н-наши еврейчики…
Это говорили убогие старые евреи, обремененные грыжами и нищетой; хилые, беспомощные люди, которые никогда не гнули подков и никогда не пили водки. Почему они считают Иошку-Миллиона своим и даже обобщают и говорят «наши» еврейчики? В какой мере он им «наш»? Разве они привыкли у себя, в голодающих местечках, часто видеть евреев-атлетов? Или им примелькался тип еврея-пьяницы, который безоглядно пропивает деньги и с ножом в руках наводит панику на окружающих? Думаю, что нет. А говорили они, между тем, с видом людей, которых похождения Иошки ничуть не удивляют. Они точно ничего иного и не ждали от «своих» евреев! С «их» евреями иначе и быть не могло!
