— Но должен же ты позаботиться об уплате долгов! Ведь ты должен Лунду, хозяину «Печного горшка», несколько сот крон.
— Ну, от этого он не обеднеет! Впрочем, он получил картину, стоящую вдвое больше!
— Ты самый себялюбивый человек, какого я знаю! Картина не стоила и двадцати крон!
— Я оценил ее в пятьсот, по обычной цене; но вкус так разнообразен. Я нахожу твое «Снятие с креста» никуда не годным, а ты считаешь его хорошим.
— Но ты испортил кредит в «Печном горшке» и нам остальным; Лунд вчера отказал мне в нем, и я не знаю, где я сегодня буду обедать.
— Ну так что ж? Проживешь и так! Я уже два года не обедал!
— Ах, ты намедни основательно ограбил господина Фалька, попавшего в твои когти.
— Да, правда! Славный малый! Впрочем, это талант. Много естественного в его стихах, я в последние вечера кое-что читал из них. Но боюсь, он слишком мягок, чтобы выдвинуться в этом свете; у него, у канальи, такие нежные чувства!
— Если он будет путаться с тобой, так это скоро пройдет. Но безбожным нахожу я, как ты испортил этого молодого Ренгьельма в самое короткое время. Ты вбил ему в голову, чтобы он шел на сцену.
— Рассказывал он это? Вот дьявольский малый! Из него кое-что выйдет, если он останется жив, но это не так просто, когда приходится так мало есть! Убей меня бог! Краски вышли! Нет ли у тебя немного белил? Помилуй меня, Боже, все тюбики выдавлены — ты должен дать мне краски, Лундель.
— У меня нет лишних, да если б и были, я бы остерегся давать тебе!
— Не болтай глупостей! Ты знаешь, дело спешное.
— Серьезно, у меня нет для тебя красок! Если бы ты экономил, их хватило бы…
— Это мы знаем! Так дай денег!
— Денег ты просишь как раз вовремя!
— Ну, тогда ты, Оле! Ты должен что-нибудь заложить!
При слове «заложить» Оле сделал веселое лицо, потому что знал, что тогда будет еда. Селлен стал шарить по комнате.
— Что же у нас есть? Пара сапог! За них мы получим двадцать пять эре, их, пожалуй, лучше продать.
— Они принадлежат Ренгьельму; ты не смеешь брать их,— вмешался Лундель, который хотел ими воспользоваться после обеда, чтобы идти в город.— Ты не возьмешь же чужих вещей?
— Почему? Ведь он же получит за них деньги! Это что за пакет? Бархатный жилет! Он хорош! Я возьму его сам, тогда Оле унесет мой! Воротнички и манжеты? Но они только бумажные! Пара носков! Здесь, Оле, еще на двадцать эре. Положи их в жилет. Пустые бутылки ты тоже можешь продать! Я думаю, что лучше всего, если ты все продашь!
— Ты хочешь продавать чужие вещи? Неужели же у тебя нет никакого правового чувства? — прервал его Лундель, давно уже стремившийся путем убеждения завладеть так давно соблазнявшим его пакетом.
— Ах, ведь он их получит потом! Но этого недостаточно! Надо снять пару простыней с постели! На что нам простыни! Да, Оле, завертывай их!
Оле с большой ловкостью сделал узел из простыни, в то время как Лундель усиленно протестовал.
Оле взял узел под мышку, застегнул драный сюртук, чтобы скрыть отсутствие жилета, и отправился в город.
— У него вид жулика,— сказал Селлен, стоя у окна и с улыбкой глядя на улицу.— Если полиция оставит его в покое, так и то хорошо будет! Поспеши, Оле,— крикнул он вслед уходящему.— Купи шесть булок и две бутылки пива, если останется что-нибудь от покупки красок!
Оле обернулся и махнул шляпой с такой уверенностью, как будто вся эта провизия уже была у него в карманах.
Лундель и Селлен остались одни. Селлен любовался своим новым бархатным жилетом, к которому Лундель так долго питал тайную страсть. Лундель чистил палитру и кидал ревнивые взоры на утраченное сокровище. Но не об этом хотел он говорить; не это мучило его.
— Посмотри на мою картину,— сказал он наконец.— Что ты об этом думаешь, только серьезно?
— Не надо так зарабатывать и зарисовывать ее, надо писать! Откуда этот свет? От одежд, от тела! Но это же безумие! Чем дышат эти люди? Красками, маслом! Я не вижу воздуха!
— Да,— сказал Лундель,— но ведь это так субъективно, как ты сам только что говорил! Что ты скажешь о компоновке?
— Слишком много людей!
— Ты ужасен; я хотел бы еще нескольких.
— Стой, тут какая-то ошибка!
Селлен глядел тем долгим взглядом, которым смотрят только жители побережья или равнины.
— Да, какая-то ошибка есть. Ты не видишь ее?
— Тут одни мужчины! Это слишком сухо!
— Да, именно. И как это ты увидел!
— Значит, тебе нужна женщина?
Лундель посмотрел, не шутит ли тот, но это было трудно понять, потому что теперь он свистел.
— Да, мне недостает женской фигуры,— сказал он.
Стало тихо и неуютно: так препираются старые знакомые с глазу на глаз.
— Если бы только достать как-нибудь натурщицу. Академических я не хочу, их знают все, да к тому же здесь религиозная тема.
— Ты хочешь иметь что-нибудь получше? Понимаю! Если бы ей не следовало позировать обнаженной, я, может быть, мог бы…
— Обнаженной ей вовсе не надо быть. С ума ты сошел, что ли? Среди такого количества мужчин, да к тому же религиозная тема…
— Да, да, это мы знаем. Но ей надо иметь костюм, что-нибудь восточное, она должна наклоняться вперед, как бы поднимая нечто с земли, так, чтобы были видны плечи, шея и первый спинной позвонок, понимаю! Но в религиозном стиле Магдалины! С птичьего полета!
— И все-то ты должен высмеять и уличить!
— К делу! К делу! Тебе надо натурщицу, без этого нельзя! Ты сам ничего не знаешь! Прекрасно! Твои религиозные чувства запрещают тебе завести таковую, значит, я и Ренгьельм, как легкомысленные ребята, доставим тебе натурщицу!
— Но это должна быть приличная девушка, предупреждаю!
— Конечно! Посмотрим, что мы сможем сделать послезавтра, когда получим деньги!
Они спокойно и тихо занимались живописью, пока не пробило четыре, а потом и пять часов. Время от времени они бросали беспокойные взгляды на улицу. Селлен первый прервал боязливое молчание.
— Оле заставляет себя ждать! С ним, наверно, что-нибудь случилось! — сказал он.
— Да, тут что-то неладно! И зачем ты всегда посылаешь этого бедного шута? Сам бы делал свои дела!
— Ему ведь больше нечего делать, вот он так охотно и ходит.
— Этого ты не знаешь, и вообще еще неизвестно, чем когда-нибудь кончит Оле. У него большие планы, и он каждый день может встать на ноги. Тогда будет хорошо быть в числе его друзей.
— Нет, что ты говоришь? Какое же великое произведение он создаст? Охотно верю, что Оле станет великим человеком, даже и не будучи скульптором! Но, черт подери, его долго нет! Не думаешь ли ты, что он истратит деньги?
— Да, да! Он давно ничего не получал, и искушение, может быть, стало слишком сильным для него,— ответил Лундель и затянул пояс на два отверстия, обдумывая, что он сам сделал бы на месте Оле.
— Да, не будешь больше, чем человеком, а человек себе самому ближе всего,— сказал Селлен, знавший наверное, что он сделал бы.— Но я не могу больше ждать; мне нужны краски, если бы даже пришлось их украсть. Я поищу Фалька.
— Ты хочешь еще повысосать из бедного малого? Ты еще вчера только взял у него на раму. И немалые деньги.
— Дорогой мой! Я принужден забыть о стыде; тут ничего не поделаешь. Чего только не приходится сносить… Впрочем, Фальк великодушный человек, понимающий, в какое положение можно попасть. Во всяком случае я иду теперь. Если Оле придет, то скажи ему, что он скотина! Прощай! Приходи в «Красную комнату»; там мы увидим, смилостивится ли наш хозяин и даст ли нам что-нибудь поесть до захода солнца! Запри дверь, если уйдешь, и положи ключ под порог! Прощай!
Он ушел и вскоре стоял перед дверью Фалька на улице Граф-Мати {51}. Он постучался, но ответа не было. Он открыл дверь и вошел. Фальк, которому, должно быть, снились тревожные сны, вскочил и глядел на Селлена, не узнавая его.
— Добрый вечер, брат,— приветствовал его Селлен.
— Ах, это ты? Мне снилось что-то странное. Добрый вечер! Садись и выкури трубку. Разве уже вечер?
Селлену показались знакомыми эти симптомы, но он не подал виду и продолжал беседу:
— Ты, должно быть, не был сегодня в «Оловянной пуговице»?
— Нет,— отвечал Фальк смущенно,— я не был там, я был в «Идуне».
Он не знал наверняка, приснилось ли ему это или он действительно был там; но он был рад, что сказал это, так как стыдился своей неудачи.
— Это хорошо,— подтвердил Селлен,— в «Оловянной пуговице» неважный стол.
— Да, конечно,— сказал Фальк.— Их бульон никуда не годен.
— Да, а потом еще старый эконом стоит и считает бутерброды, негодяй.
При слове «бутерброд» Фальк пришел в сознание, он не чувствовал голода, хотя и замечал некоторую слабость в ногах. Но эта тема ему была неприятна, и надо было ее сейчас же переменить.
— Скажи, пожалуйста,— сказал он,— ты к завтрашнему дню окончишь картину?
