Солнце уже приблизилось к линии гор за их спиной. Небо стало бледным, почти серым, а впереди стеной стояли тяжелые тучи. Элизабет наконец высмотрела ровную полянку в стороне от дороги, над речкой. «Здесь и переночуем», — сказала она и спустилась пониже, к нависавшим над речкой скалам. Никогда еще Эстер не видела такой красоты. Между округлыми громадами скал ковром стелился мох, а внизу, слева, волны речки лизали песок маленького пляжа. После каменистой дороги и палящего солнца, после неизвестности и тревог, после накопившейся за день усталости это место показалось Эстер почти раем. Она спустилась бегом, легла на мягкий мох между валунами и закрыла глаза. А открыв их, увидела над собой лицо матери. Элизабет успела умыться в речке, и мягкий вечерний свет окружал нимбом ее распущенные волосы. «Ты такая красивая», — прошептала Эстер. «Ты бы тоже умылась, — сказала Элизабет. — Вода чистая, а потом наверняка другие люди тоже захотят остановиться здесь на ночь». Эстер сняла платок и ботинки и вошла в холодную воду почти по колено, приподняв платье. Вода была ледяная, ноги сразу онемели. Она напилась из пригоршни, умыла обожженное солнцем лицо. Вода намочила подол платья и рукава свитера, повисла каплями на овчине.
Через некоторое время и в самом деле пришли еще люди. Многие заночевали пониже, на другой поляне, Эстер слышала, как кричали дети и окликали их женщины. Все знали, что костер разводить нельзя, огонь могли засечь немцы, поэтому кое-как поужинали всухомятку. Женщины доставали из котомок хлеб и нарезали его ломтями, которые дети тут же ели, сидя у реки. Мать Эстер захватила кусок сухого сыра, что дала ей в дорогу их квартирная хозяйка, и он показался вкуснее всего на свете. Потом они съели инжир и запили ужин водой прямо из реки, стоя на коленях на песке маленького пляжа. Для ночлега соорудили шалаш из сосновых веток, их густая хвоя послужила отличной крышей.
Потихоньку сгущалась ночь. В лесу, там и сям, голоса людей звучали все ближе. Несмотря на усталость, Эстер совсем не хотелось спать. Она пошла вдоль берега на детские голоса и в сотне метров ниже по течению увидела игравших в речке девочек. Одетые, они стояли почти по пояс в воде и брызгались, весело смеясь. Эстер узнала их: это были маленькие польки, они приехали в деревню с родителями в середине лета и говорили только на своем странном, певучем языке. Эстер вспомнила, как отец однажды рассказал ей о городе с названием, таким же странным, как язык этих девочек, — Жешув, — в этом городе немецкие солдаты сожгли дома всех евреев, а их самих загнали в вагоны для скота и увезли в лагерь, в глухие леса, где даже малых детей заставляли работать до смерти. Все это она вспоминала, глядя на девочек. Теперь, здесь, в лесной чаще у горной речки, снова бездомные, на пути к неведомому, к горам, окутанным тучами, они тем не менее вели себя беззаботно, словно на прогулке. Эстер вышла на поляну, чтобы рассмотреть их поближе. Девочки уже играли в догонялки, бегали от дерева к дереву, и их черные платья раздувались, будто в танце. У самой старшей, лет десяти-одиннадцати, были очень светлые волосы и глаза, а ее сестры — черненькие. Вдруг они заметили Эстер и замерли. Потом с опаской приблизились к ней и застрекотали что-то на своем языке. Темнело. Эстер знала, что пора возвращаться к матери, но не могла оторваться от светлых глаз старшей девочки. Младшие разбежались, продолжая игру.
Неподалеку под сосной расположились взрослые, женщины в черных платьях и мужчины в лапсердаках; должно быть, тут были и родители девочек. С ними был старик с длинной седой бородой, Эстер видела его однажды у входа в синагогу.
Девочка взяла Эстер за руку и повела к дереву. Одна из женщин, улыбаясь, спросила ее о чем-то, все на том же странном языке. У нее было красивое лицо с правильными чертами, а глаза зеленые, как и у девочки, очень светлые. Она отрезала кусок черного хлеба и протянула Эстер. Та не посмела отказаться, но ей стало стыдно, ведь она уже ела сыр и инжир и ни с кем не поделилась. Она взяла хлеб и, не сказав ни слова, побежала прочь, к дороге, а оттуда к полянке, где ее ждала мать. Ночь сомкнула деревья, наполнила лес жутковатыми тенями. Эстер все еще слышала за спиной голоса и смех девочек.
* * *
К ночи пошел дождь. Тихонько шуршали капли, падая на крыши, и этот шелестящий звук казался таким мирным и ласковым после рева моторов и шороха шагов. Вот и Рашель выходит на улицу в непроглядную ночь и быстрым шагом идет под дождем, кутаясь в черный материнский платок. Утром, когда рев итальянских грузовиков разнесся по всей долине, она хотела бежать на площадь, но мать просто вцепилась в нее: «Не ходи туда! Не ходи, умоляю, оставайся с нами!» Отец лежал больной, и Рашель не решилась выйти. Весь день в долине, в горах ревели грузовики. Этот рев раздавался порой так близко, что казалось, грузовик сейчас снесет их дом. А потом она услышала шум шагов, и это показалось еще страшнее — много-много шагов, от мягкого шороха до топота. Весь день, до темноты шли люди, удаляясь вверх по улице. Слышались голоса, приглушенные оклики, детский плач. Спать Рашель не легла, всю ночь просидела в темноте на стуле рядом с кроватью, на которой спала ее мать. С другой кровати, из маленькой комнаты, доносилось частое дыхание отца и сухой астматический кашель. А утро — это было воскресенье — оглушило воцарившейся тишиной. На улице светило солнце, пробиваясь сквозь щели в ставнях. Щебетали птицы, как летом. Но Рашель не вышла из дома и даже ставни не открыла. Она ужасно устала, к горлу подкатывала тошнота. Когда мать встала и занялась стряпней, Рашель улеглась в ее еще теплую постель и уснула.
А теперь снова было темно, и дождь тихо шелестел по крышам деревни. Проснувшись, Рашель не сразу поняла, где находится. В первый момент ей показалось, что она в гостиничном номере с Мондолони, — и тут она вспомнила все, что было вчера. Может быть, ей пришло в голову, что капитан карабинеров остался один в гостинице и тоже слушает сейчас шум дождя. Все итальянские солдаты ушли, и в горах снова стояла тишина. Однажды в гостинице, когда Рашель причесывалась перед зеркалом в его номере, он подошел сзади, странно посмотрел на нее и сказал: «Когда кончится война, я увезу тебя в Италию, покажу Рим, Неаполь, Венецию, мы поедем в долгое-долгое путешествие». В тот день он и подарил ей кольцо с синим камнем.
Рашель идет по тихим улицам. Она думает — и от этой мысли чаще бьется ее сердце, — что, возможно, как раз сегодня кончилась война. Когда американцы бомбили Геную, Мондолони сказал ей, что это конец, что теперь Италия подпишет договор о перемирии. Итальянские солдаты ушли в горы, они возвращались домой, и городок притих, заснул, как засыпают от сильной усталости.
Рашель спешит к площади. Вот сейчас она добежит до гостиницы, постучит, как обычно, в ставень, и он откроет. Она вдохнет его запах, запах табака, его тела, прижмется к нему и услышит, как отдается в груди его голос. Она так любит, когда он говорит об Италии. Он рассказывает ей о городах — Рим, Флоренция, Венеция, — говорит что-то по-итальянски, медленно, растягивая слова, как будто так она сможет понять. Когда кончится война, она наконец уедет, далеко-далеко от этой деревни, от людей, которые следят и судачат, от парней, швыряющих в нее камни, от дома-развалюхи, от стылой квартиры, где ее отец так сильно кашляет; она увидит все эти города, в которых играет музыка на улицах и есть кафе, кино, магазины. Ей так хочется, чтобы это сбылось, прямо сейчас, так хочется, что подкашиваются ноги и приходится остановиться и постоять в проеме какой-то двери, а с крыши капает на голову вода, и мокрый платок липнет к волосам. Она уже на той улице, что ведет к площади, проходит мимо виллы под шелковицей, где живет господин Ферн. Свет не просачивается сквозь щели в ставнях, не слышно ни звука, ночь непроглядно черна. Но Рашель уверена, что старик там, в доме. Она прислушивается и, кажется, слышит, как он разговаривает сам с собой своим дребезжащим голосом. Она представляет, как он задает вопросы и сам себе отвечает, и ей смешно.
Вот уже слышно, как журчит вода в фонтане. Деревья на площади слепят ярким светом. Откуда столько света? А как же комендантский час, светомаскировка? Рашель вспоминает патрули. Карабинеры стреляли в мужа Жюли Руссель, когда он ночью пошел за доктором, потому что у нее начались роды. Когда Мондолони говорит о солдатах, он называет их «bruti»[5], понижая голос, с презрением. Он не любит немцев, говорит, они — все равно что звери.
Рашель стоит в нерешительности на краю площади. Это гостиница светится так ярко, деревья и дома залиты светом, точно декорация в театре. Свет вырисовывает причудливые тени на земле. Рашель слушает журчание воды, стекающей в чашу фонтана, и успокаивается. Может быть, это карабинеры и солдаты решили отпраздновать конец войны. Но нет, Рашель понимает, что это не так. Холоден свет, заливающий площадь, капли дождя искрятся. Не слышно ни шума, ни голоса. Все безмолвно и пусто.
