— О, мужественная женщина! — отметил Лейбуш Чертковер.
— Теперь пора выпить за отца жениха! — поднял свой бокал Цимлих.
— А теперь за мать невесты, — сказал Борух-Меир.
— И за отца невесты… — сказал Гильденхорн.
— И за всех евреев, где бы они ни были, — провозгласил Лейбуш.
— И за весь мир! — добавил Айзи.
— Лехаим, Хозяин мира! Ай-ай-ай! Лехаим! Лехаим! Лехаим!
Был второй час ночи, когда Гиршл и его родители отправились домой. Гиршлу пришлось даже несколько раз остановиться по дороге. Ноги были у него тяжелые, как камень. Сам он не выпил ни капли, но пары алкоголя и запахи кушаний опьянили его, вызвали слабость во всем теле.
— Снег тает, — заметила Цирл.
Гиршл посмотрел на небо, затянутое тучами.
Цирл зевнула:
— Слава Богу, вот мы и дома.
— Воспитание детей сопряжено с испытаниями! — сказал Борух-Меир с улыбкой.
— Почему ты не открываешь? — недоумевала Цирл.
Борух-Меир сунул ключ в дверь и удивился:
— Что такое? Не открывается!
— То есть как не открывается? — насторожилась Цирл.
Борух-Меир заглянул в замочную скважину.
— С той стороны вставлен ключ, — сообщил он.
— Кто же мог вставить ключ с той стороны? — не понимала Цирл.
— Вероятно, прислуга заперла дверь, не сообразив, что нас нет дома! — предположил Борух-Меир.
— Какая прислуга? — спросила Цирл.
— Новая горничная.
Цирл стала стучать в дверь и громко звать прислугу.
— Кто там? — спрашивала горничная, спускаясь по лестнице.
Цирл продолжала стучать в дверь.
— Долго ты будешь разговаривать? Открывай!
— Это хозяйка? — спросила девушка, нащупывая дверь. — Сию минуту открою.
— Это хозяйка, и хозяин, и молодой хозяин, и они хотят, чтобы их впустили в их дом. Будь любезна, открой дверь! — попросил Борух-Меир.
— Минуточку, я только надену платье, — сказала горничная.
Хозяева пришли в ярость и стали еще громче барабанить в дверь.
— Послушайте-ка ее! Она хочет надеть платье! Можно подумать, что пришли гости с визитом.
— Как это выразился Лейбуш Чертковер? — вспоминал Борух-Меир. — Пусть мой костыль сгниет в аду, если дверь немедленно не откроется.
— Я хочу спать, — простонала Цирл, — а он тут шуточки шутит.
— Ну вот и открыто! — обрадовался Борух-Меир, потирая руки.
В прихожей тускло светил ночник. Перед тем как раздеться, Цирл осмотрела дом. Борух-Меир завел часы и положил рядом с собой. Глубоко вздохнув, Гиршл растянулся на своей постели.
Цирл потушила свет и легла в постель. Через некоторое время она повернулась к кровати мужа и спросила:
— Ты спишь?
— Нет, — ответил Борух-Меир, — не сплю.
— Я тоже не сплю.
— Знаю, — сказал Борух-Меир.
— Каким образом? — удивилась Цирл.
— Если бы ты спала, ты не разговаривала бы.
— Просто поразительно, сколько люди могут выпить! Над чем ты смеешься?
— Над анекдотом, который я вспомнил.
— Среди ночи ты в состоянии думать об анекдотах?
— Это о человеке, который пьет горькую. Его жена, решив проверить, чем он занимается, идет в кабак и видит, что он там сидит с друзьями. Они уговаривают ее выпить рюмку, другую. Вскоре она так напивается, что сползает со стула прямо под стол. «Вот так-то, дорогая, — говорит муж. — Теперь ты сама убедилась, что у меня нелегкая жизнь».
— Ты в отличном настроении, — сказала Цирл, — а я очень взвинчена. Мне так хочется спать, что я не могу заснуть.
— Ты скоро заснешь, — пообещал Борух-Меир. — Спокойной ночи.
— Кто там храпит? Из-за этого храпа я не могу заснуть, — стала ворчать Цирл.
— Я ничего не слышу, — прислушался Борух-Меир.
— Наверное, это новая горничная.
— Минуту назад она готова была примерить все свои платья, а сейчас храпит, как свинья. Блюма никогда не храпела. Посмотри на меня, я вся иззевалась, а сна ни в одном глазу! Уже, наверное, два часа ночи. Ох, как я устала! Надо заснуть.
Гиршл спал спокойно, но проснулся в неопределенном настроении. С одной стороны, он не находил свое положение особенно плохим, с другой — не видел в нем ничего хорошего. «Что сделано, то сделано, — подумал он, вспоминая все, что произошло накануне. — Надо забыть Блюму и начать думать о Мине».
Примирившись с судьбой, он стал анализировать ход событий, которые привели к его помолвке с девушкой, значившей для него не больше, чем пустое место: вечеринка у Гильденхорнов, толпа гостей, сигарета Балобана, облегчение, испытанное им, когда пришла Мина и у него наконец нашлось с кем поговорить. «Этого никогда не случилось бы, если бы Блюма позволила расцвести нашей любви», — думал он. Ему представилось личико Блюмы, ее щечки, не круглые, но и не впалые, выразительный взгляд синих-пресиних глаз, не счастливый, но и не несчастный… Он отдал бы многое за то, чтобы еще раз вдохнуть исходивший от нее аромат, благоухание, которое он вдыхал в тот день, когда зашел к ней в комнату.
Гиршл не был безответственным человеком и понимал, что пути назад нет. Нужно было изгнать мысль о Блюме из головы и освободить там место для невесты, для Мины. Но была ли она его невестой? Однажды, еще мальчиком, он спросил кого-то из взрослых, как полагается делать предложение девушке. Ему ответили, что молодой человек становится на колени и целует руку той, которую он любит всем сердцем. Сейчас, взрослым, он должен бы лучше понимать жизнь. Однако нарисованная ему картина запечатлелась в его мозгу, и, поскольку он не стоял на коленях и не целовал руку любимой девушки, их помолвка казалась ему не вполне реальной.
Раньше Гиршл не хотел и думать о Мине, теперь он уже не мог выбросить ее из головы. Пусть она не была близким ему человеком, но факт ее существования нельзя было зачеркнуть. Он, упаси Бог, не желал ей никакого зла, однако больше всего ему хотелось как-нибудь отвертеться от этого брака. Он молился, чтобы кто-нибудь спас его. Например, чтобы его семья в одночасье разорилась, и это заставило бы Цимлиха отменить свадьбу, а самому Гиршлу переехать в другой город и наняться куда-нибудь приказчиком. Однажды Гиршлу, никогда не слышавшему, что покойные родители Мирл, дедушка и бабушка Блюмы, любили перечитывать письма Боруха-Меира к их дочери и делали это, пока Борух-Меир не стал женихом Цирл, приснилось, что это он сам написал эти письма. «Если другого выхода не будет, — думал он, — я всегда могу сбежать в Америку». Однако он сознавал, что, будучи единственным сыном, не вправе сделать что-либо подобное; тем не менее эта мысль спасала его от отчаяния.
Некоторые молодые люди Шибуша действительно уезжали в Америку. Рабочие ехали туда, чтобы получше устроиться, обанкротившиеся лавочники бежали от преследования закона. У Гецла Штайна, приказчика Боруха-Меира, в Америке были два брата. Эмигранты вскоре начинали присылать домой письма и журналы, а некоторые даже сами приезжали погостить и рассказывали чудесные истории: о том, как они плыли несколько недель на пароходе, лавировавшем, чтобы избежать столкновения с огромными айсбергами; о пароходных винтах, разрывавших на части морских чудовищ, способных целиком проглотить целую лодку с пассажирами. Гуляя по улицам Шибуша с золотыми цепочками, свисавшими из жилетного кармашка, с золотыми зубами во рту, пересыпая речь английскими словами, они смеялись над своими земляками, томившимися в нищете, вместо того чтобы ехать в Новый Свет, где каждый может стать президентом (это нечто вроде кайзера сроком на четыре года). Но как только их спрашивали, как конкретно живется им там, их рассказы становились несколько туманными. Может быть, они размышляли над тем, что им пришлось пережить; может быть, в чем-то раскаивались. Тем не менее они ходили по городу, заглядывали в гости к знакомым, обедали то у одних, то у других, с аппетитом уминали пироги с кашей, которыми славился Шибуш, и разные другие вкусные вещи, рассказывая хозяевам дома о «золотых горах» в Америке, где каждый, у кого в руках есть кирка, может накопать себе столько золота, сколько душе его угодно. Вся беда в том, что эти золотые горы очень далеко от Нью-Йорка, а именно в этом городе проживает большинство американцев, и добираться до тех гор надо несколько месяцев. В самом же Нью-Йорке имелись длинные зеленые банкноты, называемые долларами, каждый из которых равен двум с половиной австрийским гульденам. Это разжигало воображение шибушцев, и люди начинали отказывать себе в самом необходимом, лишь бы накопить денег на дорогу в Америку.
Однако приезжие настолько привыкали к шибушской еде, что в конце концов лишь немногие возвращались в Америку. И вовсе не из-за морских чудовищ — ведь их размалывал пароходный винт, и не из страха перед айсбергами — он нейтрализовался соблазном золотоносных гор. Просто привычка к вкусной шибушской пище отбивала у них охоту снова пускаться за океан. Те, у кого еще оставалось несколько долларов, меняли их на гульдены у местных жителей, желавших приобрести несколько иностранных банкнот для свадебных подарков. Те же, у кого долларов не было, продавали свои золотые цепочки и открывали в городе какую-нибудь торговлю, после чего жили в такой же нужде, как и все остальные. Если у кого-то из них ломался золотой зуб и не было денег вставить новый (общеизвестно, что ренегата, бросившего Америку, преследует проклятие Колумба), этот человек ругал себя за то, что вернулся на родину, но тут же в утешение себе говорил, что «с другой стороны, нельзя не признать, что воздух в Америке не идет ни в какое сравнение со здешним воздухом».
