— Ать?.. — отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия. — Што это?..
— Ложись, говорю!.. — сердито гукнул Козьма. — Сперва большую царскую печать прими… А там тяготу примешь… Ну, и составу, скыть, дам от смерти…
— Ага! Знаю, какую печать… Нет, дяденька… Я еще к девчонкам похожу… Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет…
* * *
Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:
Поставлю д' я келью
Под елью!
Стану д' я в той келье спасаться…
Кривому-слепому поклоняться!..
Штоб меня девки любили…
Молоды д' молодки хвалили!..
— Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!.. — харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.
И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.
А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.
Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи — прилег чернец к земле грудью. Замер.
В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель. Сердце его сладко и тревожно затохало.
У двери стояли, склонив головы и отвернув в темноте друг от друга лица, Гедеонов и Тамара.
Тамара, задыхаясь, говорила глухо и больно:
— Я же твоя дочь… Или мне лгали, что я дочь твоя?..
— Ты… любишь?.. — пытал ее Гедеонов, гнусавым своим голосом забираясь ей в сердце. — Говори! Хлыста-то этого?..
— Я пропала!.. Пропала!.. — ломала руки Тамара.
— Как же мне не сойти после этого с ума? — злобно крутил головой Гедеонов. — Я хотел только через тебя… добиться одной цели… А вышло, что цели не достиг… А ты втюрилась… И в кого же?.. В хлыста! Черт ли в нем…
Стонала Тамара с плачем и безнадежной болью в голосе.
— Ведь ты ж отец мой?.. Или ты не отец мой?.. А Гедеонов, близко-близко подведши узкие свои щелки к заплаканным глазам Тамары, гнусил в темноте горячо, страстно, прерывисто:
— Ты — моя дочь… это верно!.. Ну, так что ж?.. Уж если кому пользоваться тобою, Тамара, так мне… твоему отцу… моя дочь, а делить ложе с нею будет другой!.. Какой абсурд!.. Да и своя кровь — горячей!..
За кизелом, притаив дух, то прикладывая ладони к ушам, то выпячивая длинную козюличью шею, ерзал Вячеслав грудью по траве, мокрой от росы. Мутным глядел блудливым глазом. Слушал, причмокивая:
— И и-х, вон оно что!.. дух живет, где хощет… И и-х, а. ведь он повалит ее сейчас…
И ждал, потирая блудливо руки, дрожа. Но на крутосклоне, откуда лились огни дворца, рассыпались вдруг визгливые крики и смех: толпа девиц спускалась по аллее вниз. Быстро выскочив из беседки, е досады сломав хлыст, пошел Гедеонов.
Пригинаясь, навстречу толпе пошел.
А Вячеслав, затрусившись, боясь, как бы его не увидели, пополз на брюхе в кизелову гущирь. Выждав же, пока ушла Тамара, встал. Перелез через ограду. Вытер изгрязненный подрясник, махнул в колдовской надозерный бор — выслеживать Людмилу.
В бору мужики, рабочие, девы, духини, собравшись, гадали на венках.
* * *
Завидев Вячеслава, буйная и гадливая злыдота шквалом на него кинулась. Захлестнула его. В жуткую погрузила волну.
— Следопыт!.. Следопыт!.. — шарахались девушки. — Неспроста он тут…
— Ах ты, ранджега чертова, лярва!.. — напустилась на чернеца злыдота. — На хитриши бьешь?.. Рассорить нас хочешь?.. Брешешь, Хрида приблудная, стерва, за голову свово мы в огонь пойдем!.. А тебя проучим, курвель, домушник, разорвем!.. Аде Марья?.. Рразорве-м, коли так…
— Я ничего… — бормотал Вячеслав, пугливо озираясь. — Ей-богу ж, всю зиму Марию гоняли стражники, потому как без пачпорта она… Может, и смерзла где…
Лебезил и, разглядывая исподтишка духинь, дрожал больной дрожью: в хороводе гибкая извивалась вещая Люда. Здесь ли челядь? Поможет ли она следопыту схватить ту, за которой годы слежено?
— Маррею нам!.. — ревела злыдота. — Не уйдешь, оглоед чертов…
— Бросьте!.. Ну его к черту… — вмешались мужики. — Охота связываться? Сходитесь в хороводы… Зачинайте песни!
— А и то!
Девушки взялись за руки. В плавном поплыли, шевелящемся плясе.
— Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки — да вперед загули! — понесся чернец.
Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда — строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.
Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя — следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.
— Ага… Притихла… — втягивал он в плечи острую свою рожу. — Погоди… не то еще будет… это еще цветки…
* * *
Качалось под вздохами ветра и пенилось лунное озеро. Молодые серебристые ивы, вскидывая косы-ветви, точно девушки на заре, вздыхали радостно и протяжно. Над волнами плыл нырявший в облаках месяц, сыпля белое золото.
Хороводы, выглянув из-под шелома сосен, хлынули шалым прибоем к волнам. Лунный огонь ударил в хохочущие лица девушек. У волн духини завивали венки.
Мужики и рабочие, ввалившись в качавшиеся на волнах лодки, пустились по рябому серебролунному озеру. Раздольную грянули песню, старую:
За рекою огонь горит,
А все чернобылье.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все чернобылье.
Звонкие и хрупкие девушки, дрогнув, подхватили c берега:
Да куют тамо кузнечики,
А все молодые.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все молодые…
* * *
Гадали на тельниках. У березы, купающей гибкую свою верхушку в волнах, на устланном коврами цветов откосе, духини и девушки, короткие расстегнув кофточки и обнажив молодые, крепкие, белеющие как мрамор груди, снимали и вплетали в ветви тельники. Клали перед ними по поклону. Поцеловавшись, обменивались тельниками. И, сбросив с себя одежды, упругие, радостные, сцепившись за руки, смеясь и крича, дикой кидались ватагой в бурливые волны.
Над жутко-темными, с серебряной чешуей волнами, изломленная, бушевала и вскидывала гибкими руками Люда. В неизбывной тревоге маялась и никла гордой, увитой тяжелыми золотыми жгутами головой… А в сердце ее черные вихри крутились, грозя и паля, зловещие зовы, мольбы и проклятия: Крутогоров.
— А-ах!.. — тошновала она и билась о волны, и грозила: — Дайте мне его!.. Я разорву его!.. Крутогорова… А-ах, да разрушу ж я его, проклятого…
Вячеслав, присев за ивняком, не сводил раскосых глаз с ее круглых, как гранаты, огненно-белых, с розовыми сосцами грудей, стройных ног и точеного живота. Но не шевелился, часто дрожа холодной больной дрожью: Люда, сеявшая вокруг себя ужас и пытки, страшна была ему, как смерть.
В Купалову ночь в ветхой лесной моленной шабашили лесовики. В старой языческой роще Поликарпа, над озером — любо было шабашить отверженцам.
…Неистовствовала душная летняя ночь.
Косая плетневая хибарка набита была битком. Красносмертники, злыдота, бродяги, бобыли, побиралы, ехи, кликуши, блудницы и ведьмы носились и лютовали, словно черти. Под бревенчатым шершавым потолком сплошной стоял гул.
В красном куту, взобравшись на лавку, гнусил, словно безносая прогнившая потаскушка, измотавшийся сиплый Вячеслав:
— Смерть живоглоту!.. Ать?.. А и насолил же я ему!.. — хихикал он гнусно. — Гедеонову-то!.. Как же! Проведал это я… какая-то девчонка взята им была… на ночь… Смекнул я, что спасти можно девчонку… Ти-шочком да таечком — к лакеям… те бай-дужи… А я возьми да и выведи ее из дворца-то… Што ж вы думаете?.. Узнал, пес!.. Убить меня теперь собирается… Понимашь?..
(Но это была не девчонка, а Неонила.) Тонкий гнусавый голос его дребезжал и кололся в безудержном плясе и гуке. Какой-то грузный обормот, развалившись на скамье, тыкал себя в пузо и грохотал:
Ажанили, ажанили,
Ай, на бабе, на Нениле!..
— Эй!.. бесстыжая харя… — гукали на следопыта злыдотники. — Замолчи!.. А то — разнесем!.. Знаем мы, как ты спасал девчонку…
Дрожала моленная от гула и топора. Неистовые пляски живота в гудящий сливались, огненный клубок.
В блудливое, дрожавшее больной дрожью тело Вячеслава огнем вливалась смерть. Одурманивала его… Над ним бело-розовая извивалась, вишнегубая Неонила, дыша на него горячо и часто.
Но только что Вячеслав, осмелев, схватил ее, как на него гуртом наскочила злыдота.
— Шкада проклятый!.. — царапались бабы, — И тут шкадить?..
Вячеслав, отбиваясь от баб, крутился и юлил около Неонилы. Подмигивал ей:
