Это был чисто эмпирический вывод, и, как вы увидите ниже, я доказал его эмпирически.
В довершение всего на следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою камеру с явным намерением убить меня. С ним были капитан Джэми, доктор Джексон, Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс. Эль Гетчинс отбывал сорокалетний срок заключения и надеялся на помилование. Вот уже четыре года, как он был главным «старостой» арестантов Сан-Квэнтина. Вы поймете, какой это был важный пост, если я вам скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись в три тысячи долларов в год. Вследствие этого Эль Гетчинс, обладавший десятью или двенадцатью тысячами долларов капитала и обещанием помилования, слепо повиновался смотрителю, который мог смело на него рассчитывать. Я только что сказал, что смотритель Этертон вошел в мою камеру с намерением убить меня. Последнее было написано на его лице, и он доказал это своими действиями.
— Исследуйте его! — приказал он доктору Джексону.
Это жалкое подобие человека стащило с меня заскорузлую от грязи рубашку, которую я носил с момента поступления в одиночку, и обнаружил мое жалкое тело — кожа сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и была сплошь в ссадинах от стягивания курткой. Медицинский осмотр был произведен бесстыдно поверхностно.
— Выдержит? — спросил смотритель
— Да, — ответил доктор Джексон.
— А как сердце?
— Великолепно!
— Вы думаете, он выдержит, доктор?
— Без сомнения.
— Я не верю этому, — свирепо огрызнулся смотритель, — но мы все же попробуем. Ложись, Стэндинг! — Я повиновался и лег ничком на разостланный брезент. Смотритель с минуту, казалось, колебался. — Перевернись! — скомандовал он.
Я несколько раз пытался это сделать, но слишком ослабел и мог только беспомощно ерзать по полу.
— Притворяется, — объяснил Джексон.
— Ну, он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, — заметил смотритель. — Помогите ему: я не могу тратить на него много времени!
Меня положили на спину, и я увидел прямо над собой лицо смотрителя Этертона.
— Стэндинг, — медленно заговорил он. — Я устал, мне надоело твое упрямство, терпение мое истощилось. Доктор Джексон говорит, что ты в состоянии провести десяток суток в куртке. Взвесь свои силы. Теперь я даю тебе последний шанс. Признайся насчет динамита. В ту же минуту, как он будет в моих руках, я выпущу тебя отсюда. Ты сможешь принять ванну, побриться, одеться в чистое платье. Я дам тебе бездельничать шесть месяцев на больничном пайке, а затем сделаю тебя хранителем библиотеки. Ты не можешь требовать от меня большего! Кроме того, ты ведь ни на кого не доносишь. Ты — единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где находится динамит. Ты никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет хорошо с той минуты, как ты признаешься. Если же ты откажешься…
Он помолчал, многозначительно пожав плечами.
— Что ж, если ты откажешься, так лучше тебе сейчас начинать свои десять дней!
Перспектива была чудовищная. Я так ослабел, что был уверен не меньше смотрителя, что новая порция куртки означает для меня верную смерть. И тут я вспомнил о фокусе Морреля. Вот когда он нужен был мне; вот когда время испытать свою веру в этот прием! Я усмехнулся прямо в лицо Этертону. Я вложил веру в эту улыбку, вложил веру в предложение, которое сделал ему.
— Смотритель, — начал я, — видите: я улыбаюсь. Так вот, если через десять дней, когда вы меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли вы пачку табаку и книжку папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
— Ну, не сумасшедшие ли они, эти университетские парни? — прохрипел капитан Джэми.
Смотритель Этертон был человек холерического темперамента. Он принял мое предложение как оскорбительную браваду.
— За это ты получишь лишнюю затяжку! — объявил он мне.
— Я сделал вам хорошее предложение, смотритель, — возразил я. — Можете стягивать меня, как вам будет угодно, но если через десять дней я буду улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?
— Как ты уверен в себе!
— Оттого я и делаю это предложение.
— Верующий, а? — насмешливо спросил он.
— Нет, — ответил я, — просто случилось так, что во мне больше жизни, чем вы можете отнять у меня! Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней я буду так же улыбаться.
— Я думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
— Так вы полагаете? — отвечал я. — Вы в это верите? Если верите, то вы не потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек табаку. В конце концов, чего вы боитесь?
— За два цента я сворочу тебе физиономию! — прорычал он.
— Не пугайте! — с вежливой наглостью продолжал я. — Бейте меня сколько хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки. Но раз вы колеблетесь — примите мое первоначальное предложение!
Нужно было сильно ослабеть или находиться в полном отчаянии, чтобы в одиночной камере говорить таким тоном со смотрителем. Но я верил и действовал по моей вере. Я верил тому, что Моррель рассказал мне. Я верил в господство духа над телом. Я верил, что даже сто дней, проведенных в куртке, не убьют меня!
Должно быть, капитан Джэми почувствовал эту веру, ибо он промолвил:
— Я помню, лет двадцать назад сошел с ума один швед. Это было еще до вашего поступления сюда, смотритель. Он убил человека в ссоре из-за двадцати пяти центов. Его приговорили к пожизненному заключению. Он был повар и верующий человек. Он объявил вдруг, что к нему спускается колесница, чтобы унести его на небо, сел на раскаленную докрасна плиту и распевал гимны и осанны, поджариваясь на ней! Его стащили с плиты и через два дня он умер в больнице. Он прожарился до костей и до конца продолжал клясться, что даже не почувствовал огня! У него ни разу не вырвалось стона!
— Мы заставим стонать Стэндинга! — проговорил смотритель.
— Раз вы так уверены в этом, почему бы вам не принять моего предложения? — вызывающе спросил я.
Смотритель пришел в такую ярость, что я захохотал бы, если бы не мое бедственное положение. Лицо его судорожно исказилось, он стиснул кулаки, и мне казалось, что вот он кинется на меня и изобьет. Но он, сделав усилие, овладел собой.
— Ладно, Стэндинг, — пробурчал он. — Я согласен. Но знай, тебе придется много вынести до того, как улыбнуться через десять дней! Переверните его, ребята, и стягивайте, пока у него ребра не затрещат. Гетчинс, покажи ему, что ты знаком с этим делом!
Меня перевернули и стянули так крепко, как ни разу еще не стягивали. Без сомнения, главный староста показывал свое усердие! Я старался украсть кусочек пространства. Оно было очень невелико, ибо я давно уже потерял жир и мясо, и мускулы мои превратились в какие-то веревочки. Мне удалось уворовать самую крошечку места, и то ценой невероятного напряжения сил. Но и этого места меня лишил Гетчинс, который в свое время, до того как он сделался старостой, имел богатый опыт по части смирительной куртки.
Видите ли, Гетчинс был собакой в душе, хотя когда-то был человеком. Он обладал десятью или двенадцатью тысячами долларов, и его ждала свобода при условии беспрекословного исполнения приказаний. Позднее я узнал, что его ждала преданная ему девушка. Женщина многое объясняет в поступках людей!
Если когда-либо человек совершил предумышленное убийство, то такое убийство совершил в это утро в одиночной камере Гетчинс по приказу смотрителя. Он лишил меня ничтожного пространства, которое я себе отвоевал! И, лишив меня его, при полной моей беспомощности, он уперся ногой мне в спину и так крепко стянул, как никому еще не удавалось до него. Мне казалось, что я сейчас умру; но чудо веры оставалось со мной. Я не верил, что я умру! Я знал, — да, повторяю, знал, что не умру. В голове у меня шумело, сердце яростно колотилось, и толчки отдавались во всем моем теле от конца пальцев на ногах до корней волос на голове.
— Довольно туго, — неохотно заметил капитан Джэми.
— Черта с два! — возразил Джексон. — Говорят вам, на него ничто не действует. Он колдун! Ему давно пора быть на том свете!
С невероятными усилиями смотритель Этертон протиснул указательный палец между шнуровкой и моей спиной. Он поставил на меня ногу и налег всем телом, но не мог прощупать ни крохи свободного пространства.
— Снимаю перед тобой шапку, Гетчинс! Ты знаешь свое дело. Теперь переверни, и мы полюбуемся им!
Меня перевернули на спину. Я уставился на смотрителя выкатившимися глазами. Одно я знаю наверное: если бы меня так же крепко спеленали в первый раз, я, конечно, скончался бы в первые же десять минут. Но теперь я был вытренирован. За мной была тысяча часов лежания в смирительной куртке; мало того, со мной была вера, которую вселил в меня Моррель.
— Теперь смейся, проклятый, смейся! — говорил смотритель. — Показывай же улыбку, которой ты похвалялся!
