— И все-таки желаю вам удачи. Ведь вы счастливы, а счастье, очевидно, знает, что творит.
Но Матье было не по себе, сердце его больно ныло при мысли о столь явной несправедливости равнодушной природы. Он вспомнил о своей Марианне, сраженной тяжким горем, сломленной безбожной ссорой родных сыновей. И когда наконец вернулся Амбруаз, выслушал благодарные излияния Селестины и весело обнял отца, Матье овладел тоскливый страх, всем сердцем он почуял, что в эту минуту решается судьба их дружной семьи.
Впрочем, все произошло с молниеносной быстротой. Напросившись на завтрак вместе с отцом, Дени поставил вопрос без обиняков:
— Мы здесь не только ради удовольствия позавтракать с тобой. Известно ли тебе, что мама больна?
— Больна? — повторил Амбруаз. — И серьезно?
— Да, тяжело больна, опасно. И, представь себе, заболела она с того самого дня, как пришла поговорить с тобой о ссоре Грегуара и Жерве и ты, кажется, чуть ли не нагрубил ей.
— Нагрубил? Мы говорили о делах, и, возможно, я отвечал ей как делец, то есть несколько сухо.
Он повернулся к бледному, хранившему молчание Матье.
— Неужели, отец, болезнь мамы и впрямь внушает тебе опасения?.
И поскольку Матье медленным кивком головы подтвердил слова сына, Амбруаз, услышав первое же слово правды, точно так же, как незадолго до того Дени, взволнованно воскликнул:
— Что за нелепая история! Я лично считаю, что прав Грегуар, а не Жерве. Но мне плевать на это, они обязаны помириться, если бедной маме хоть на минуту станет от этого легче… Но почему вы никого к себе не пускали? Почему молчали о своем горе? Мы бы поразмыслили, хорошенько во все вникли.
И вдруг он обнял отца со своей обычной стремительностью и решимостью, которая в коммерческих делах составляла его главную силу, особенно когда перед ним во всей своей наготе вставала истина.
— Ты ведь у нас самый мудрый, ты все знаешь и все предвидишь. Если даже Грегуар и вправе затевать тяжбу с Жерве, то только болван на это способен. Ведь его маленькие частные интересы ничто по сравнению с нашими общими интересами, интересами семьи, а они требуют, чтобы семья была едина, спаяна, если она хочет и впредь оставаться неуязвимой, неприступной. Наша великая сила во взаимной поддержке… Итак, все проще простого. Сейчас быстро позавтракаем, сядем на поезд и втроем отправимся в Шантебле. Мир должен быть восстановлен сегодня же вечером… Я сам возьмусь за дело.
Счастливо смеясь и радуясь, что наконец-то он узнал себя в своих сыновьях, Матье тоже обнял Амбруаза. И в ожидании завтрака они спустились осматривать зимний сад, который был расширен по распоряжению Амбруаза; тут он намеревался устраивать празднества. Он с удовольствием украшал особняк и царил среди этой роскоши, подобно блистательному владыке. За столом он извинился, что принимает гостей по-холостяцки, хотя и в отсутствие Андре с детьми завтрак оказался на редкость изысканным. Он держал повара, ибо испытывал вполне законный ужас перед ресторанной кухней.
— Ну, а я, с тех пор как Марта со всей ватагой находится в Дьеппе, а особняк на замке, питаюсь в ресторане, — признался Дени.
— Потому что ты мудрец, — отвечал Амбруаз, как всегда, спокойно и чистосердечно, — а я, да было бы тебе известно, жуир… А теперь поживее допивайте кофе — и в путь!
Они прибыли в Жанвиль двухчасовым поездом и первым делом решили отправиться в Шантебле, где Амбруаз и Дени могли бы для начала переговорить с Жерве, ибо, зная, что он человек покладистый, надеялись с его помощью найти почву для примирения. А затем они пойдут к Грегуару, уговорят его, выложат ему условия мира, выработанные сообща. Но по мере того как трое мужчин приближались к ферме, задача представлялась им все более трудной, внушала все большие опасения. Все это, безусловно, было не так-то легко, как показалось им раньше, и потому каждый готовился к жестокому сражению.
— А что, если сначала зайдем к маме, — предложил Дени, — обнимем ее для храбрости?
Амбруаз нашел эту мысль просто великолепной.
— Зайдем, тем более что мама всегда умеет дать хороший совет. Она наверняка что-нибудь да придумает.
Они поднялись на второй этаж, в просторную комнату, где теперь безвыходно жила Марианна, не покидавшая по целым дням шезлонга, стоявшего у окна. И изумлению их не было границ: Марианна сидела в шезлонге, перед нею стоял Грегуар, держа ее за руки, а с другой стороны, тихо посмеиваясь, стояли Жерве и Клер.
— Так как же? — воскликнул ошеломленный Амбруаз. — Значит, дело сделано?
— А мы-то еще отчаивались его уладить, — растерянно признался Дени.
Матье, равно пораженный и обрадованный, успел, однако, заметить, с каким удивлением было встречено появление двух старших братьев, и поспешил объяснить:
— Я сам утром съездил за ними и вот привез, чтобы они помогли примирить всех остальных.
Раздался веселый взрыв смеха: опоздали, милые старшие братцы, — здесь никто уже не нуждается ни в вашей мудрости, ни в ваших дипломатических талантах! Это заявление развеселило парижских гостей, и они облегченно вздохнули, без боя одержав победу.
Марианна с мокрыми от слез глазами, несказанно счастливая, счастливая до того, что казалось, она сразу выздоровела, просто ответила Матье:
— Как видишь, друг мой, все в порядке. А больше ничего я и не знаю. Пришел Грегуар, поцеловал меня и попросил немедленно послать за Жерве и Клер. Затем сам сказал им, что все они посходили с ума, причинив мне столько горя, и что пора мириться… Потом они расцеловались. Теперь все хорошо, с этим покончено.
Тут весело заговорил Грегуар:
— По-моему, в этой истории мне отведена чересчур благородная роль, — так выслушайте всю правду… Мириться захотел вначале не я, а жена моя, Тереза. Сердце у нее доброе, но упрямство прямо-таки ослиное: стоит ей только чего-нибудь захотеть, и приходится мне рано или поздно сдаваться… Ну, а вчера вечером у нас с ней вышла размолвка: откуда-то узнав, что мама с горя слегла, Тереза ужасно рассердилась и целый час доказывала мне нелепость всей этой ссоры, от которой мы останемся только внакладе… Ясно, сегодня, с самого утра, она начала все заново и в конце концов убедила меня, тем более что я ночью глаз не сомкнул, все думал о бедной маме, захворавшей по нашей вине… Но надо было еще уговорить папашу Лепайера. Тереза взялась за дело, наболтала ему невесть чего и уверила старика в том, что именно он победитель из победителей… Уговорила его продать вам этот проклятый клин за такую сумасшедшую цену, что он с полным основанием сможет кричать на всех перекрестках о своей победе.
И, обернувшись к фермеру и фермерше, Грегуар шутливо добавил:
— А ну-ка, добрейшие Жерве и Клер, прошу вас, разрешите вас ограбить. От этого зависит покой моей семьи. Доставьте последнюю радость моему тестю: пусть думает, что был прав только он один, мы же как были, так и остались дураками.
— О! Любую сумму, какую только он пожелает, — ответил, смеясь, Жерве. — В конце концов, этот клин позор нашего имения, он, как шрам, уродует наши поля своими камнями и колючками. Давно уж мы мечтаем выровнять его и очистить, чтобы на нем свободно волновалась зреющая под солнцем нива. Шантебле может заплатить за свою славу!
Дело было улажено. Мельничные жернова снова будут молоть зерно, которое обильным потоком потечет с фермы, увеличенной за счет нового участка. И мама поправится, ибо сама могучая сила жизни, потребность в любви, согласии, необходимые всей семье, всему этому народу, желавшему удержать за собой завоеванное им, властно взывали к дружбе братьев, которые в минуту безумия отвернулись друг от друга и чуть не подорвали собственное могущество.
Радость встречи, ибо здесь снова были вместе четыре старших брата — Дени, Амбруаз, Жерве, Грегуар — и старшая сестра Клер, примирившиеся, а значит, непобедимые, стала еще полнее, когда явилась Шарлотта, ведя за собой трех младших сестер — Луизу, Мадлену, Маргариту, вышедших замуж и живших по соседству. Луиза, узнав, что мама больна, отправилась за обеими сестрами, чтобы проведать ее всем вместе. И каким добродушным смехом была встречена процессия!
— Теперь уже все! — шутливо воскликнул Амбруаз. — Семья в полном сборе: чем не большой королевский совет?.. Видишь, мама, пора выздоравливать, вся свита у твоих ног; мы единодушны в своем желании и не разрешим тебе болеть даже мигренью.
Но когда вслед за сестрами появился Бенжамен, смех стал еще громче.
— А про Бенжамена-то забыли, — сказал Матье.
— Подойди, малыш, подойди, поцелуй меня и ты. Ты ведь последний из выводка, вот эти взрослые и потешаются… Даже если я тебя и балую, это касается только нас двоих, не правда ли? Скажи им, что провел со мной все утри, а погулять вышел потому, что я сама тебя послала.
Бенжамен мягко, чуть грустно, улыбнулся.
