В целом невозможно отрицать, что под авторитарным правлением мистера Паркера, правлением, которое сделало бы честь любому государственному мужу, Клуб определённо процветал. Отчасти ещё и потому, что мистер Паркер, в отличие от предыдущих президентов, почти всегда находился на месте. Какой-то великий человек отпустил однажды замечание насчёт того, что «свой глазок смотрок». Это замечание запало мистеру Паркеру в душу. Если управляешь каким-либо заведением, управляй им сам. Он вечно был здесь, — попивая за счёт других собственную отраву, влиянию которой, по-видимому, был неподвластен, и потихоньку занимая деньги у членов побогаче и позабывчивее. Его шумная общительность, его эхом отдающееся по комнатам «ха! ха!» стали отличительной чертой заведения, одурачивавшей простаков и забавлявшей людей проницательных. Он готов был вести разговор о чём угодно с первым, кто подвернётся; для так называемых похабников у него имелся обширный запас рискованных историй о жизни в тропиках, но в распоряжение обуреваемого раскаяньем, страдающего от последствий вчерашнего ночного разгула юноши, он мог предоставить столько сочувственного благочестия, сколько тому потребуется.
— А ну, по капельке, для поправки здоровья, — добродушно подмигивая, предлагал он и пододвигал искусительную бутылку поближе.
Не без его содействия были усовершенствованы и клубные правила. Вступительный взнос вырос весьма незначительно, а условия приёма в Клуб стали более мягкими. Изначально это была идея его хозяйки. Она объяснила ему, что чем больше в Клубе будет членов, тем больше виски они выдуют — стало быть, тем больше будут и барыши; да глядишь, и членских взносов прибавится. Мистер Паркер с ней согласился. А затем, во внезапном приступе коммерческого энтузиазма предложил подумать, не допустить ли им к членству в Клубе также и дам. Эту идею ей пришлось с некоторым сожалением отвергнуть. В любом другом месте подобное предложение прошло бы на ура. На Непенте о нём не стоило и заговаривать.
— Ты забыл про ту женщину, про Уилберфорс, — сказала она. — Её придётся каждую ночь отволакивать домой. Нет, Фредди, не пойдёт. С таким же успехом мы можем сразу прикрыть лавочку. Разговоры начнутся — сам знаешь, они и сейчас ходят.
Упомянутая мисс Уилберфорс была трогательной местной фигурой — леди по рождению, обладавшей хорошо подвешенным языком, сильными конечностями и ненасытимым пристрастием к спиртному. Она безусловно нанесла бы вред репутации Клуба, не говоря уж о клубной мебели. В последнее время она всё дальше скатывалась по наклонной плоскости.
— Возможно, ты и права, Лола. Чересчур рисковать из-за нескольких новых членов — дело нестоящее. В конце концов, я англичанин. А что ты скажешь насчёт русских? — прибавил он.
— Я тебе много раз говорила, Фредди, допусти их в Клуб.
— Говорила, дорогая, конечно говорила! Изначально это была твоя идея. Ну хорошо, я должен ещё раз как следует всё обдумать.
Обдумав, он с прискорбием пришёл к заключению, что дело не выгорит. Не те они люди, русские. Нечестные люди.
— Русские чересчур артистичны, чтобы быть честными, — провозгласил он.
Приведённое bon mot[12] он давным-давно позаимствовал у госпожи Стейнлин — в пору, когда она взирала на колонию московитов с неодобрением. К настоящему времени тот лютеранский период уже завершился: во всём, что касается чувств, она склонялась теперь к православию. Теперь ей не удавалось отыскать для русских достаточного количества добрых слов. Знакомство с Петром, одним из самых красивых членов общины религиозных ревнителей, обратило её — в психологическом смысле — в новую веру и изменило присущий ей взгляд на жизнь. Ныне сердце госпожи Стейнлин располагалось где-то на Урале. Но упомянутая глупая и злая острота запечатлелась в сознании мистера Паркера, на которого льняные кудри Петра решительно никакого впечатления не производили.
— Нет, — решил он. — Нечестные люди. Где-то надо и черту провести, Лола. Проведём её на на русских. Во всяком случае, я думаю, что нам следует поступить именно так. Но я ещё раз всё обдумаю.
По мнению Лолы, это было глупо с его стороны. Потому что московиты скорее всего платили бы по счетам не менее исправно, чем прочие члены. А уж относительно их способности повысить доходы Клуба посредством истребления спиртного — что ж, многие отзываются о них неприязненно, но никому ещё не пришло в голову обвинить их в неумении надираться, как оно и следует доброму христианину. И неудивительно. Их Библия, «Златая Книга» боговдохновенного Бажакулова не содержала ни слова, воспрещающего потреблять крепкие напитки или хотя бы ограничивающего потребление таковых. Все её диетические указания сводились к необходимости воздерживаться от пожирания плоти теплокровных животных.
Мистер Паркер всегда как следует всё обдумывал, а затем приходил к неправильным заключениям. Это было глупо с его стороны.
Зная его слишком хорошо, она в тот раз не стала больше ничего говорить. Надо подождать благоприятного случая, тем более что у Фредди, которого она изучила досконально, на неделе семь пятниц, если не больше. Он мог ни с того ни с сего взбрыкнуть, вообще управлять им было непросто. Фредди нуждался в мягкой материнской опеке. Все дураки, думала она, подвержены мгновенным проблескам здравого смысла. И он не исключение. Но если другие воспринимают такие проблески с благодарностью, Фредди относится к ним, как к наущениям дьявола. В этом состояла трагедия Фредди Паркера. Это обращало его в подобие квинтэссенции — в сверх-дурака…
Мистер Кит осведомился:
— Ну что, епископ, не желаете стать членом этого учреждения?
Епископ призадумался.
— Вообще-то, я человек довольно демократичный, — ответил он. — Вы ведь знаете, у нас в Африке имеются места довольно жаркие, и я никогда не позволял себе отступаться перед ними. Возможно, я сумел бы помочь кое-кому из этих несчастных. Но я предпочитаю делать всё должным образом. Боюсь, чтобы завоевать их доверие, мне придётся с ними выпивать. Я, конечно, не вправе изображать из себя трезвенника, в особенности после наслаждения, доставленного мне вашим завтраком. Но запах здешнего виски — он меня пугает. Моя печень…
— О да! — со вздохом сказал мистер Кит. — Не диво, что вы колеблетесь. От этой сивухи любого оторопь возьмёт.
Герцогиня, само собой разумеется, была никакая не герцогиня. Родилась она в Америке, в одном из западных штатов, а первый её муж служил в армии. Второй супруг — он тоже давным-давно умер — был итальянцем. Вследствие питаемой им пылкой преданности Католической церкви, его, после уплаты пятидесяти тысяч франков, возвели в сан Папского Маркиза. Проживи он, как того можно было ожидать, несколько дольше, он вполне мог бы с течением времени стать Папским Герцогом. Однако несчастный случай, в котором он был уж никак не повинен — его задавило в Риме трамваем — лишил его жизни ещё до того, как возникли хотя бы намёки на возможность выплаты им соответственного взноса. Кабы не это, он умер бы герцогом. К настоящему времени он стал бы им непременно.
Приняв во внимание эти соображения, вдова сочла своим долгом возложить на себя наиболее звучный из двух доступных ей титулов. Никто и не подумал оспаривать её притязаний. Напротив, все её друзья уверяли, что она и говорит, и ведёт себя, как настоящая благородная дама; в мире же, где немногим из уцелевших подлинных представителей этого сословия, как правило, не даётся либо одно, либо другое, должно считать и подобающим, и уместным если хоть кто-то обладает запасом добрых качеств, достаточным для поддержания — пусть чисто внешнего и на одном лишь Непенте — традиций стремительно исчезающей расы. Разве не приятно иметь возможность в любое время дня побеседовать с Герцогиней? — а подобная беседа была более чем доступна всякому, при условии, что он достаточно пристойно одет, обладает приличным запасом тем для разговора о том, о сём и не кричит на всех углах о своей ненависти к Папе.
Кое-кто говорил, будто она и одевается, как герцогиня, однако на этот счёт полного единодушия не наблюдалось. Обладая миловидным овальным личиком и копной седых волос, она имела склонность принимать классические позы, полагая, что таковые придают ей сходство с «La Pompaduor»{44}. «La Pompaduor» — это было нечто изысканное и напудренное. Герцогиня определённо одевалась лучше и с меньшими затратами, чем госпожа Стейнлин, полная фигура, круглые загорелые щёки и порывистые манеры которой ни при каких условиях не позволили бы ей сойти за старосветскую красавицу, — госпожу Стейнлин ничуть не волновало, какое на ней платье, ей важно было, чтобы её кто-нибудь любил. Апломба у Герцогини было ровно столько же, сколько у «La Pompaduor», а вот французский язык она знала гораздо хуже. Итальянский также пребывал в зачаточном состоянии. Впрочем, всё это не имело значения. Внешнее впечатление, величавость повадки — вот что важно. Не страдая хромотой, она тем не менее вечно опиралась либо на чью-то руку, либо на трость. Красивая была трость. Герцогиня носила бы и цепочку с брелоками или ароматический шарик в волосах, если бы кто-нибудь объяснил ей, что такое ароматический шарик. Но поскольку никто из друзей не способен был её просветить, — мистер Кит намекал даже, будто это вещь, о которой в обществе воспитанных людей упоминать не принято, — она ограничилась парой мушек.
