Среди непрерывного покашливания Феофан выполнил порученное ему задание. За столом возникла долгая пауза немого ужаса, и затем все одновременно стали громко говорить и жестикулировать.
— Прошу вас, — воскликнул Менев, — так дело не пойдет, это прямо какой-то польский парламент. Каждый пусть выскажет свое мнение, но по порядку, один за другим.
Двоюродная бабушка подняла руку, точно школьница, желающая ответить на поставленный учителем вопрос. Эта добрая душа никому не могла бы причинить боль и не могла видеть, чтобы боль причиняли кому-то другому. Она жила кроткой жизнью, спокойно, тихо и без претензий, — как цветок; самым большим удовольствием было для нее чтение легенд о святых угодниках. Ее приветливое лицо, не просто покрытое морщинами, но сплошь усеянное тысячью мелких трещинок, как старинная картина, на которой потрескался лак, приняло тревожное выражение.
— Дети мои, — начала она, — уж не думаете ли вы отклонить ее просьбу? Это было бы жестоко и даже неприлично, ведь Зиновия при всех обстоятельствах остается нашей родственницей. Кроме того, никто точно не знает, правда ли то, что про нее рассказывают. Люди в больших городах очень злы.
— Однако, милая тетушка, — взяла слово Аспазия, — все-таки достоверно известно, что с ней поддерживают отношения только мужчины, а вот женщины ее общества избегают. Такого сорта даме мы ни при каких условиях не можем дать приют под своей крышей.
— Прошу прощения, — вмешался дядюшка Карол, — в Древней Греции тоже существовали женщины, которые…
— Наталья, — забеспокоился внезапно Менев, — тебе лучше бы выйти.
— …Женщины, — продолжил дядюшка Карол, едва белокурая амазонка покинула комнату, — которые посвящали жизнь культу красоты и амурной страсти. Добродетельные дамы держались от них подальше, это верно, но тем не менее жрицы любви не были презираемы. Напротив, вокруг них собирались крупные государственные деятели, военачальники, поэты и скульпторы…
— Но мне писали, — перебила его тетя Лидия, — что на одном маскарадном балу, устроенном дворянским собранием, Зиновия появилась в образе Венеры.
— Феофан, — воскликнул Менев, — выйди-ка лучше и ты отсюда.
Послушный сын безропотно удалился.
— В Лабках у графа Руссовского, — заговорил Винтерлих, — невестка, переодевшись русалкой, ночью пугала крестьян.
— Винтерлих, — прошептала Лидия, — прекратите немедленно, в противном случае мне тоже придется выйти.
Она поднялась с места и, точно почтовая карета, двинулась было к двери.
— Я уже замолчал, — сконфуженно пробормотал Винтерлих.
— Кто может перечесть все ее легкомысленные проделки, — с глубоким вздохом сказал Менев, — но она красивая и любезная дама, равно неотразимая на взгляд как мужчин, так и женщин. Нельзя на нее сердиться.
— Позвольте мне снова войти? — спросил от двери Феофан.
— Входи, сын мой.
Тот возвратился за стол, и с ним, уже не спрашивая позволенья, воротилась Наталья.
— Моему брату с ней ой как не сладко жилось, — снова взяла слово Аспазия, — у нее вечно тысячи капризов на уме, и при этом она еще та расточительница, какие в нищете умирают. Обстановка у нее в доме как в гареме, беспримерная роскошь, и ежедневно новое платье, и экипаж, и ложа в театре. В Копалиско ей больше не принадлежит ни травинки.
— И всегда дюжина почитателей, — вставила попадья.
— Наталья, — крикнул опять Менев, — выйди-ка лучше из комнаты.
— И мы должны давать приют этой султанше! — с негодованием воскликнула Аспазия.
Возникла пауза, во время которой Наталья удалилась, а часы на каминной полке пробили восемь и начали играть фрагмент из арии Велисария[28] «Трепещите, идет Византия». Менев прислушался и согласно кивнул головой.
— Мы уже трепещем, — сказал он.
— Однако мы все-таки не можем, — заговорила тетушка Ивана, — на этом основании отказать Зиновии в гостеприимстве. У нее, конечно, полно долгов, и она, бедная, не знает, как из этого выпутаться…
— Позвольте, — вступил в разговор священник, возведя руки к небу, — существуют все же тактичность, семейные отношения, и, кроме того, не следует судить ближних слишком строго, как нас учил Спаситель. Давайте не будем бросать камни в бедную заблудшую женщину, лучше посочувствуем ей и помолимся за нее. Но ваш, господин Менев, христианский долг — принять Зиновию. Может, нам удастся наставить ее и вернуть на путь добродетели.
С мнением святого отца через некоторое время согласились и остальные.
— Ладно, пусть приезжает, — сказал Менев, — мы примем ее наилучшим образом и будем относиться к ней как к больной.
— Это было бы совершенно неправильно, — крикнула Аспазия, — ей надо дать почувствовать, что она грешница и что мы терпим ее среди нас только ради спасения ее души.
Винтерлих и Февадия одобрили подобную постановку вопроса, а тетушка Ивана в своей деликатной манере высказалась против.
— Мы не должны быть ни суровыми, — сказал Менев, — ни невежливыми, и потому самое правильное — просто держать себя холодно.
— Холодно, конечно, холодно, — поддержал его дядюшка Карол.
— Я придерживаюсь того же мнения: холодно, — кивнул Винтерлих и при этом зевнул как крокодил.
— Итак, подвожу итог, — объявил Менев. — Я напишу свояченице, чтобы она приезжала, но мы будем вести себя с ней крайне сдержанно и приложим все силы к ее спасению и исправлению.
— Быть по сему, — воскликнул священник, — Господь нас, будем надеяться, не оставит.
На этом заседание завершилось, все поднялись из-за стола. Аспазия тотчас же поспешила в пекарню, чтобы проинструктировать прислугу и очень кстати оказавшегося там фактора, тогда как Менев торжественно уселся за письменный стол, чтобы начать эпистолу к Зиновии. Феофан поцеловал ему руку и попрощался; он хочет немедленно уехать, сказал он во дворе матери, потому что у него нет абсолютно никакого желания видеть красивую тетушку.
— Ах ты, счастливец! — воскликнула Аспазия. — А вот нам нынче предстоят очень тяжелые времена.
Дождь между тем прекратился, и из прорехи в свинцовых тучах на дом с философским любопытством посмотрел месяц — как подмастерье, который снаружи пытается распознать, стоит ли ему постучаться сюда. В конце концов, месяц все же проник внутрь через узкую щелку в источенных древесным червем ставнях и изъявил свое почтение тетушке Лидии. Она лениво возлежала на кровати, как делала обычно в течение всего дня, и читала книгу Джеймса.[29] Лидия читала только английские романы — в твердом убеждении, что те не представляют опасности для ее добродетели и ее деликатных чувств. Ибо, несмотря на свою полноту, она отличалась не только эстетизмом, но и моральной стойкостью, и ее мопс во всем брал пример с нее. Он тоже был тонким эстетом и с невыразимым презрением относился к лохматым дворнягам, которые по простоте сердца и недостатку воспитания пытались с ним фамильярничать. Месяц не стал здесь надолго задерживаться, но с интересом заглянул в другую горенку, куда ему пришлось пробираться между комнатными растениями и стеблями плюща. Здесь у камина сидела молодая девушка с черной кошкой на коленях и предавалась мечтам. «Как развернутся события, — спрашивало себя прелестное создание, — когда в Михайловку приедет эта неотразимая женщина и Сергей увидит ее?» Бедное симпатичное личико от этой мысли внезапно исказилось гримасой такой скорбной муки, что месяц, искренне посочувствовав, деликатно удалился и предпочел услужливо посветить под ноги бравому дядюшке Каролу, который в этот момент направлялся к своему имению Хорпынь, расположенному всего в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки.
Вначале все складывалось хорошо, потому что первую часть пути дядюшка Карол проделал в обществе священника и его жены. Расставшись с ними, дядюшка, теперь уже в одиночестве, насвистывая и помахивая тростью, этаким героем зашагал дальше по имперской трассе. Но не успел он сделать и сотни шагов, как из придорожных кустов выскочил огромный лохматый пес и уставился на него сверкающими глазами. Когда дядюшка Карол увидел свисающий из пасти зверя длинный красный язык, его первой мыслью было: «Собака бешеная!» Он закричал во все горло, в порядке самообороны геройски взмахнул тростью и обратился в бегство: бежал сперва рысцой, а потом, когда заметил, что собака не отстает, — все убыстряющимся галопом.
Чтобы ускользнуть от своего преследователя, дядюшка Карол перескочил через заполненную водой канаву. Однако это не помогло, пес прыгнул следом. Дядюшка Карол отважно метнулся в темные заросли березового лесочка, но вот уже с хрустом ломаются ветки, уже снова светятся страшные глаза у него за спиной, чудовище совсем близко. Стоило дядюшке остановиться, как оно тоже замирало на месте, стоило ему сделать несколько шагов, как оно тихонько подкрадывалось ближе, стоило ему побежать — и оно бежало. Наконец впереди показались крытые соломой хорпыньские хаты. Дядюшка Карол перемахнул через ближайший плетень и был, казалось, спасен — но, увы, пылающие глаза последовали за ним. Заплутав в темноте, несчастный бестолково уперся в каменный забор и мгновенно осознал, что оказался в безвыходном положении. Он с содроганием покорился своей горькой участи и, закрыв глаза, прислонился спиной к влажной, обмазанной глиной стене, как вдруг почувствовал теплый язык, лижущий ему руки. Это придало ему храбрости. «Зверь, должно быть, не такой уж бешеный», — сказал он себе и открыл глаза. Перед ним стоял пес и приветливо вилял хвостом. Дядюшка Карол собрался с духом и погладил лохматое страшилище. Этим он окончательно покорил сердце бездомной твари. Безуспешно пытался он теперь отогнать пса тростью, напрасно швырял в него камни, животное не отступало ни на шаг, оно смиренно проводило его до самого дома, вместе с ним прошмыгнуло в горницу и с бессловесной преданностью улеглось на ковер перед кроватью. «Оставлю-ка я, пожалуй, его у себя, — подумал дядюшка Карол, — всегда хорошо иметь рядом надежного спутника, когда в одиночку идешь через лес или ночью, когда всякое может случиться. Хорошо, ты будешь жить здесь, и звать тебя отныне Плутон». Пес радостно завилял хвостом, вероятно выражая благодарность за красивую кличку.
