А затем — как выразительно сообщают нам модные романисты, — «мрак и пустота!», а утром пустота оказалась заполнена словами «полицейский участок», а полицейский участок оказался заполнен мистером Томасом Поттером, мистером Робертом Смизерсом, большинством их вчерашних собутыльников из погребка и относительно небольшим количеством одежды. В полицейском суде, к великому негодованию судьи и удивлению зрителей, открылось, что некий Роберт Смизерс при содействии и подстрекательстве некоего Томаса Поттера сшиб с ног и избил на разных улицах в различные часы пятерых мужчин, четырех мальчиков и трех женщин; что означенный Томас Поттер незаконно вступил во владение пятью дверными молотками, двумя рукоятками от дверных звонков и женской шляпкой; что Роберт Смизерс, его друг, произнес ругательств на сумму не менее, чем сорок фунтов стерлингов, из расчета пять шиллингов. штука; дикими воплями и криками «пожар!» нагнал ужас на целые улицы, населенные подданными ее величества; привел в негодность мундиры пяти полицейских и совершил еще всяческие зверства, столь многочисленные, что их невозможно пересчитать. И после надлежащего внушения судья оштрафовал мистера Томаса Поттера и мистера Роберта Смизерса на пять шиллингов каждого за то, что они были, как вульгарно выражается закон, пьяны; и на тридцать четыре фунта за семнадцать оскорблений действием — по сорок шиллингов каждое, — с правом договориться с истцами.
Мистер Поттер и мистер Смизерс договорились с истцами и три месяца жили, как могли, в кредит; и хотя истцы выразили свою полную готовность на таких условиях подвергаться оскорблению действием дважды в неделю, приятели с тех пор ни разу не были замечены в попытке «устроить ночку».
Всласть пошатавшись по городу, мы возвращались домой как-то под вечер и дошли уже до угла Боу-стрит, когда наше внимание было привлечено необычным скоплением народа перед дверьми полицейсквго участка. Мы незамедлительно свернули на Боу-стрит. Человек тридцать или сорок стояло на панели и на мостовой, да еще несколько зевак терпеливо расположилось на другой стороне улицы — видно, кого-то ждали. Мы присоединились к ним и тоже стали ждать; рядом с нами, скрестив руки на груди под фартуком, стоял сапожник с небритым, землистого цвета лицом; убедившись, что ничего не происходит, мы обратились к нему с обычным в таких случаях вопросом: «Что случилось?» Сапожник, предварительно смерив нас взглядом, исполненным непередаваемого презрения, отвечал; «А ничего».
Мы, впрочем, прекрасно знали, что стоит двоим остановиться на улице и уставиться на какой-нибудь предмет или пусть даже просто в пространство, как вокруг них непременно соберется толпа в двести человек; вместе с тем знали мы также и то, что, если только толпа не рассчитывает на какое-нибудь в высшей степени увлекательное зрелище, она я пяти минут не выстоит без того, чтобы не придумать себе какое-нибудь развлечение. Вполне естественно, поэтому, что следующий наш вопрос был таков: «Чего же все ждут?» — «Кареты ее величества», — отвечал сапожник. Что за диво? Мы и придумать не могли, какое такое дело могло привести карету ее величества к полицейскому участку на Боу-стрит, и начали строить всевозможные на этот счет догадки, как вдруг мальчишки в толпе хором закричали: «Едет! Едет!» — и мы повернули голову.
Крытая повозка, в которой развозят из участка арестантов по тюрьмам, неслась во весь дух, и только тогда нас вдруг осенило, что «каретою ее величества» именуют самую обыкновенную тюремную карету — оно как-то благороднее звучит, и, кроме того, упомянутый выезд в самом деле содержится на средства ее величества и был учрежден исключительно ради удобства леди и джентльменов, отправляющихся погостить в один из домов, которые принято называть «тюрьмой ее величества».
Карета остановилась у дверей участка, и толпа подступила к самому крыльцу, оставив узенький проход для арестантов. Наш приятель, сапожник, в числе прочих зевак, а с ним заодно и мы перешли на другую сторону. Кучер и сидевший рядом с ним человек слезли с козел и прошли в участок. Дверь за ними захлопнулась, и толпа стояла в напряженном ожидании.
Через несколько минут дверь вновь отворилась, и из нее вышла первая пара арестантов — две девушки, из которых старшей было никак не больше шестнадцати, а младшей шел от силы четырнадцатый год. О том, что это сестры, говорило фамильное сходство, сохранившееся между ними, несмотря на страшную печать, которую наложили на черты старшей те два года порочной жизни, что выпали на ее долю. Обе были весьма нарядно одеты, в особенности младшая; но, несмотря на сходство в чертах и нарядах, усугубленное к тому же тем обстоятельством, что сестры были прикованы друг к другу наручниками, — несмотря на все это, трудно было представить себе более резкое различие в их поведении. Младшая плакала навзрыд — не напоказ, не в надежде вызвать сочувствие, а от жгучего неподдельного стыда; она закрыла лицо носовым платком, и во всей ее фигуре выражалось горькое, бесполезное раскаяние.
— Сколько тебе дали, Эмили? — раздался визгливый голос из толпы, принадлежавший женщине с лицом кирпичного цвета.
— Шесть недель и топчак, — отвечала старшая с наглым смехом. — Как-никак, это лучше, чем тюрьма. Куда веселее работать на топчаке, чем сидеть да ждать суда. Вот и Белла тут со мною, по первому разу. Ты чего, цыпленок, голову повесила? — продолжала она шумно и вырвала из рук сестры носовой платок. — А ну-ка, подними голову да покажи им всем свое личико — да не бойся, я не завистлива! — но, черт меня побери, я не из тех, кто распускает нюни!
— Правильно, милочка! — крикнул какой-то человек в бумажном колпаке, которого, как, впрочем, и большую часть толпы, разыгравшаяся сценка привела в несказанный восторг.
— Еще бы неправильно, — отвечала девица, — а вы как думали?
— Ну-ну-ну. Нечего разговаривать, забирайтесь поскорей! — перебил кучер.
— Успеем, — возразила девушка. — Да смотрите не забудьте придержать лошадей у Колд-Бат-Филдс[15], знаете, большой такой дом с высокой оградой — ну, да он приметный! Эй, Белла, куда это ты? Этак ты мне руку оторвешь! — крикнула она, обращаясь к младшей девушке, которая в своем стремлении поскорее укрыться в карете взобралась было на подножку, не дожидаясь сестры, позабыв о наручниках. — А ну-ка, слезай, да пропусти старших вперед!
С этими словами она дернула бедняжку с такой силой, что та вмиг очутилась на панели и чуть не упала, затем старшая поднялась на подножку сама, и несчастная ее сестра потянулась за ней.
Жадная, бессовестная мать толкнула своих двух дочерей на лондонские улицы, в грязный омут разврата. Тогда, вначале, старшая была точно такой же, какой была сейчас младшая; а в очень скором времени младшая неминуемо превратится в то же, во что превратилась уже ее сестра. Печальная судьба, но ничем не отвратить ее! Жестокая драма, а как часто разыгрывается она! Загляните в тюрьмы и полицейские участки Лондона — а то просто присмотритесь к улице. Все это ведь происходит тут же, у нас на глазах, ежедневно и ежечасно, сделалось явлением столь привычным, заурядным, что. никого ничуть даже и не поражает. Дальнейший путь наших двух девушек по торной дорожке порока и преступленья будет стремителен, как чумная зараза, и, как ее ядовитое дыхание, пагубен для всего живого. А разве мало таких несчастных женщин на глазах у каждого из нас вовлекалось на путь порока столь ужасного, что сердце содрогается при одной мысли о нем? Безнадежно само е начало этого пути, гнусно, омерзительно его продолжение, и поистине страшен конец его: одинокий, бесприютный, безжалостный!
Были там и другие арестанты — мальчики, имеющие десять лет от роду и не уступающие в порочности какому-нибудь пятидесятилетнему преступнику, закоснелому в злодействах; бездомный бродяга, охотно идущий в тюрьму, ибо его там ожидают пища и кров, и скованный единой с ним цепью человек, который впервые преступил закон и загубил разом все: свое будущее, свое доброе имя и свою семью. Впрочем, мы уже насытили свое любопытство, и, по правде сказать, первая пара произвела на нас такое впечатление, что мы сами были не рады и много бы дали за то, чтобы оно изгладилось из нашей памяти.
Толпа разошлась; карета тронулась, увозя с собой свой груз человеческих грехов и горестей, и вскоре вовсе скрылась из глаз.
Гессенские сапоги — сапоги, натягивающиеся на узкие штаны и украшенные наверху кисточкой.
Новая полиция — так называлась лондонская полиция первое время после ее реорганизации в 1829 году.
Рибстоновское яблоко — сорт сладких яблок.
…завсегдатаями клубов Брукса и Снукса или игорных домов Крокфорда и Бегнидж-Уэллс. — Диккенс сопоставляет фешенебельный клуб Брукса на Сент-Джон-стрит с дешевым общедоступным клубом Снукса и дорогой игорный дом Крокфорда с дешевым увеселительным заведением Бегнидж-Уэллс, где шла карточная игра.
