Подавляя в себе легкую досаду на Антона, который, как оказалось, все-таки приплутал в этом поле, Зоська пошла следом. Ходьба по мокрому снегу отнимала последние силы, снег прилипал к сапогам; местами его навалило много, и она черпала голенищами; настылые ноги даже при ходьбе уже не могли согреться. Поразмыслив, однако, Зоська решила, что досадовать на Антона не следует: при такой погоде заблудиться никому не заказано. Во всяком случае, она могла вообще забрести неизвестно куда, ориентировалась она всегда скверно и в детстве частенько плутала по лесу, когда собирала с бабами ягоды. Правда, там можно было покричать, позвать мамусю или знакомых скидельских теток, здесь же не крикнешь, и никто тебе не откликнется. Тут вся надежда на Антона, и хорошо еще, что он обнаружил ошибку и знал, как ее исправить.
Кажется, он действительно знал, куда идти дальше, потому что не прошли они и четверти часа, как он снова остановился возле каких-то кустарников, поджидая Зоську.
— Вроде нам повезло, — сказал он тихо. — Постой тут, я схожу...
Зоська вгляделась в жиденькие деревца зарослей с облепленными снегом ветвями, поодаль за ними что-то темнело, то ли какая постройка, то ли скирда соломы, похоже, однако, усадьба. Отвернувшись от моросящего дождем ветра, она подождала минуту, другую, все вглядываясь в темень и ожидая увидеть идущего к ней Антона. Вскоре услышала его приглушенный голос:
— Иди сюда...
«Наверно, что-то нашел», — радостно подумала Зоська, быстро выходя из кустарника. Действительно, подле зарослей мелколесья на снегу темнела стена какой-то длинной постройки с обрушенной с одного конца крышей, разломанной и полузанесенной снегом оградой, каким-то инвентарем, разбросанным вокруг и тоже заваленным снегом. Антон деловито обошел постройку, заглянул внутрь, в черный провал настежь раскрытых ворот.
— Вот была усадьба. Сожгли. Одна обора осталась.
Похоже, в самом деле это была старинная хуторская обора — длинное, сложенное из валунов и булыжника помещение для скота с маленькими окошками в стене и зияющими пустотой воротами. Поблизости ничего больше не было видно, только за оборой высилось несколько старых деревьев да серел голый, засыпанный снегом кустарник.
— Иди сюда. Не бойсь, — позвал ее Антон из темного проема дверей, откуда несло горькой вонью пожарища и навоза.
Несмело ступая в снегу, Зоська вошла за ним в пугающе пустынную темень оборы и остановилась, не зная, куда ступить дальше.
— Сюда, сюда, — позвал он откуда-то из темноты, и, только когда в его руках вспыхнула спичка, Зоська увидела полурастворенную низкую дверь и в ней темную тень Антона.
— Иди, не бойся!
Все борясь с нерешительностью, Зоська переступила высокий порог, не успев еще что-либо рассмотреть, как спичка потухла.
— Так, хорошо, — удовлетворенно проговорил Антон в совершенно глухой темноте и зажег другую спичку, на несколько секунд осветившую закопченный потолок, мрачные каменные углы и, к вящей радости Зоськи, — широкую топку печки напротив.
— Вот, поняла? — радостно сказал Антон. — Печка есть, тепло будет. Садись сюда, на солому или что тут... Садись! Сейчас мы разожжем печку. Не может быть...
Содрогаясь от все больше овладевавшего ею озноба, Зоська опустилась в темноте на что-то холодное и мягкое, не сдержавшись, раза два звучно клацнув зубами. Мокрые руки сунула за пазуху, сгорбилась, сжалась в единоборстве с обуявшим ее холодом и прикрыла глаза. Озноб колотил ее люто, но здесь не было ветра, а главное — было тихо и больше не надо было идти. Перед глазами ее все вдруг закачалось, поплыло в сладкой дремотной истоме, и она действительно уснула вдруг и так крепко, что сразу перестала ощущать, где она и что с ней происходит.
Спала она недолго, может, несколько минут, не больше. Она поняла это, вдруг пробудившись от яркой вспышки огня — Антон возился у печки, разжигая какие-то обломки досок, и она опять содрогнулась от стужи и испуга.
— Не бойсь! Это я — пороха из патрона. Не горит, холера...
Присев возле топки, он яростно дул в нее, обломки досок нехотя тлели квелым огнем, густо коптя сизым дымом, который не хотел идти в печь и кручеными струями валил наружу. Но вот Антон дунул сильнее — между досок возникло несколько язычков пламени, и Зоська успокоенно смежила веки...
Снова проснулась она от легкого прикосновения чьей-то руки, но она уже знала, что это рука Антона, и не испугалась, вслушиваясь в его спокойный, как бы подобревший голос.
— Слышь?.. Давай раздевайся. Будем сушиться.
Она раскрыла глаза, с приятностью чувствуя широко идущее к ней тепло, — в печке вовсю полыхали доски, черные концы которых длинно торчали из топки; по низко нависшему потолку, каменным с морозными блестками стенам каморки гуляли причудливые огненные сполохи. Антон стоял перед ней на коленях в деревенской вязки шерстяном свитере, а возле топки, распятый на палках, сушился его кожушок.
— Слышь? Раздевайся, тепло уже.
Действительно, тесная каморка была полна дымного тепла, парности и тишины, нарушаемой лишь гулом пламени в печке. Зоська стряхнула с себя остатки дремоты и улыбнулась.
— Ну, согрелась?
— Согрелась.
— А ты говорила... Со мной не пропадешь, малышка, — бодро сказал Антон и ударом ладони задвинул подгоревшие концы досок в топку, из которой в темный потолок шуганул косяк искр.
— Ой, как бы пожара не было! — испугалась Зоська.
— Не будет: камень. А сгорит, не беда. Снимай сапоги, наверное же, мокрые?
— Мокрые.
— Снимай куртку, все, сушить будем. Тут теперь никого. Ближайшая деревня далеко — на том берегу, за Котрой.
Она развязала мокрый, измятый платок, который Антон принялся пристраивать возле кожушка, сняла сачок, минуту подержала его перед топкой, наблюдая, как от сачка густо повалил в печку пар. Сапоги и подол ее юбки были мокрые, наверно, еще со вчерашнего, она скинула сапоги, а затем, помедлив, стащила и свои шерстяные чулки, Антон умело пристроил все это на палках поближе к печке.
— На вот, садись на кожух — уже высох. О, как нагрелся! Огонь!
Она с наслаждением опустилась на теплую шерсть знакомого ей Антонова кожушка, подставляя мокрые, раскрасневшиеся колени под живительное тепло из топки.
— Та-ак, — удовлетворенно сказал Антон, устраиваясь подле. — А теперь перекусим. Вот по куску хлеба и по две картошки. За помин души той бабуси, — пошутил он, разламывая сухую горбушку.
Помедлив, они принялись есть хлеб с картошкой и скоро все съели, ничего не оставив на завтра. Конечно, они не наелись, но раздобыть еду тут все равно было негде, приходилось терпеть до завтра.
— Ну вот и поночуем. А что? Лучше, чем в какой-нибудь хате, — сказал Антон и придвинулся к Зоське, слегка задев ее локтем. — Вдвоем, и никто не мешает. Правда?
Она не ответила и не отстранилась, лишь с усмешкой взглянула в его странно заблестевшие в полумраке глаза. Оно, может, и лучше, подумала Зоська, а может, и нет. В этом их уединении было что-то хорошее, но что-то и пугало, хотя она старалась не думать о том. Теперь ей было хорошо, тепло и даже какую-то минуту благостно на душе. В самом деле, над головой была крыша, горел в печурке огонь, а рядом сидел тот, кто уже столько раз выручал ее в этом трудном пути. Хотелось думать, что он поможет и впредь и все обойдется как надо.
— Вот сидишь, а маме, наверно, и не снится, что ее дочка возле Котры ночует?
— Мама меня, наверно, давно уже похоронила. С самой весны не виделись.
— Ну, это еще ничего не значит, — утешил Антон. — Люди все равно скажут. Видели же, наверно, тебя знакомые в деревнях, могли передать.
— Наверно, видели, — согласилась Зоська, не зная еще, как расценить это, — хорошо или плохо, что видели ее среди партизан. Хорошо, если передали маме, но могли передать и кому не следовало. Тогда ее партизанство могло худо обернуться для мамы.
— Мое вот другое дело, — сказал вдруг Антон. — Некого бояться. Никто тут меня не знает, никто не беспокоится.
— А уже узнали, наверно. С Кузнецовым же ты все деревни объездил?
— А в деревнях кто меня заприметит? Приехал и уехал. Партизан, как все.
— Не скажи. Девчата заприметят. Приметный.
Антон с легкой улыбкой посмотрел ей в глаза.
— В этом смысле согласен. Приметный. Но что мне девчата! Я сам заприметил одну.
— Где? — встрепенулась Зоська.
Антон легонько похлопал ее тяжелой рукой по плечу.
— А в отряде. Разведчицу одну. Славненькую такую малышку.
— Ай, неправда, — намеренно с недоверием сказала Зоська, почувствовав, как сладко защемило у нее под ложечкой.
— Нет, правда. Сама же понимаешь, на что пошел. И ради кого. Зосятка ты моя...
Он глядел на нее уже без тени иронии. Крепкое его лицо с тронутым щетиной подбородком стало серьезным и придвинулось вплотную к ее лицу. Зоське стало неловко, и она сконфуженно взяла его левую руку, легшую ей на колени, деликатно пожала ее.
