Ясно, что в термитнике мы не найдем ответа на эти вопросы; но хорошо уже то, что он помогает нам их задать.
Судьба муравьев, пчел и термитов, столь малая в пространстве, но почти бескрайняя во времени, – это прекрасный конспект, вся наша судьба целиком, и сейчас мы держим ее, накопленную веками, в своей ладони. Вот почему ее необходимо изучать. Их судьба предвосхищает нашу, но улучшилась ли она, несмотря на миллионы лет, несмотря на добродетели, героизм и жертвы, которые у нас вызвали бы восхищение? Она немного стабилизировалась и застраховалась от некоторых опасностей, но стала ли она более счастливой, и окупает ли скудная плата громадный труд? Во всяком случае, она постоянно зависит от малейших капризов климата.
На что направлены эти эксперименты природы? Мы этого не ведаем, да и она сама, похоже, не знает, поскольку, если бы у нее была цель, то она научилась бы достигать ее за ту вечность, что предшествовала нашему времени, так как та, что последует за ней, будет иметь ту же величину или ту же продолжительность, что и прошедшая, или, точнее, обе они образуют единое целое – вечное настоящее, где все, чего не было достигнуто, не будет достигнуто никогда. Каковы бы ни были длительность и размах наших движений, неподвижных между двумя бесконечностями, мы всегда остаемся в одной и той же точке пространства и времени.
Глупо спрашивать себя, куда движутся вещи и миры. Они не движутся никуда, они уже пришли. Через сто миллиардов веков ситуация останется такой же, как сегодня, такой же, какой она была сто миллиардов веков назад, такой же, какой она была с самого начала, которого, впрочем, не было, и останется до самого конца, которого тоже не будет. В материальной и духовной вселенной ничего не прибудет и не убудет. Все, что мы могли бы приобрести во всех научных, интеллектуальных или моральных областях, было неизбежно приобретено в предшествующей вечности, и все наши новые приобретения улучшат будущее не более, чем предшествовавшие им улучшили настоящее. Лишь маленькие частицы целого в небесах, на земле и в наших мыслях перестанут быть такими же, но будут заменены другими, которые уподобятся тем, что изменились, и целое навсегда останется таким, каким оно есть и было.
Так почему же все несовершенно, если все стремится быть совершенным и обладало вечностью, чтобы таковым стать? Значит, существует некий закон, который сильнее всего и который никогда этого не позволял и, стало быть, никогда не позволит ни в одном из мириад окружающих нас миров? Ибо если бы в одном из этих миров цель, к которой они стремятся, была достигнута, то другие не могли бы этого не почувствовать.
Можно предпринять эксперимент или опыт, который к чему-либо ведет; но не доказывает ли наш мир, за целую вечность не сдвинувшийся ни на йоту с того места, где он находится, что эксперимент не ведет ни к чему?
Если все эксперименты беспрестанно начинаются сначала и никогда не кончаются на всех небесных телах, которых насчитывается миллиарды миллиардов, разумнее ли они от того, что бесконечны и неизмеримы в пространстве и времени? Разве акт менее бесполезен, от того что он безграничен?
Что на это возразить? Пожалуй, лишь то, что мы абсолютно не знаем, что в действительности происходит снаружи, вверху, внизу и даже внутри нас. В крайнем случае может оказаться, что в некотором отношении в областях, о которых мы не имеем никакого представления, испокон веков все улучшается и ничего не теряется. Мы никогда не замечаем этого в нашей жизни. Но как только в дело перестает вмешиваться наше путающее ценности тело, все становится возможным и почти таким же неограниченным, как сама вечность, все бесконечности уравновешиваются, и, значит, снова появляются все шансы.
В утешение себе скажем, что разум – это способность, с помощью которой мы окончательно понимаем, что все в мире непостижимо, и смотрим на вещи с точки зрения человеческой иллюзии. В конце концов возможно, что эта иллюзия – тоже своего рода истина. Во всяком случае, это единственная истина, которую мы способны обрести. Поскольку всегда существует как минимум две истины: одна – слишком высокая, слишком бесчеловечная и безнадежная, проповедующая неподвижность и смерть, и другая, как мы знаем, менее истинная, но надевающая на нас шоры и позволяющая нам идти вперед, интересоваться бытием и жить так, словно жизнь, которую мы должны пройти до конца, может привести нас не в могилу, а куда-нибудь еще.
С этой точки зрения трудно отрицать, что опыты природы, о которых мы говорим в данный момент, по-видимому, приближаются к некоему идеалу. Этот идеал, о котором неплохо было бы знать, чтобы оставить опасные или пустые надежды, не проявляется ни в одном другом случае на нашей планете столь отчетливо, как в республиках перепончато– и прямокрылых. Если оставить в стороне бобров, род которых почти исчез и поэтому их невозможно изучать, из всех живых существ, за которыми мы можем наблюдать, пчелы, муравьи и термиты – единственные, кто являет нам зрелище разумной жизни и политико-экономической организации, которая, исходя из рудиментарного союза матери со своими детьми, постепенно, в процессе эволюции, все этапы которой мы прослеживаем, как я уже говорил, в различных видах достигла грозной вершины, совершенства, которого, с практической и строго утилитарной точки зрения, – ведь мы не можем судить о других, – с точки зрения использования рабочей силы, разделения труда и производительности, мы пока еще не достигли. Они раскрывают нам также еще одно довольно тревожное лицо Anima Mundi, вдобавок к тому, что мы встречаем в себе самих и которое, наверное, слишком субъективно; в этом-то и состоит, в конечном счете, истинный интерес наших энтомологических наблюдений, которые, не будь этой подоплеки, могли бы показаться довольно мелкими, праздными и чуть ли не ребяческими. Пусть же они научат нас сомневаться в намерениях вселенной в отношении нас. Давайте же сомневаться, тем более что все, чему учит нас наука, тайно побуждает нас приближаться к этим намерениям, открытием которых она кичится. Наука говорит то, что диктует ей природа или вселенная; это не может быть другим голосом или чем-то другим, и это не внушает доверия. Сегодня мы слишком склонны прислушиваться только к ней в вопросах, не входящих в ее компетенцию.
Все нужно подчинить природе, и в первую очередь общество, – гласят основополагающие аксиомы современной науки. Думать и говорить так вполне естественно. В безграничной изоляции и безграничном невежестве, в которых мы барахтаемся, у нас нет другого образца, другого ориентира, другого проводника и другого учителя, кроме природы; и если что-то иногда советует нам отдалиться или восстать против нее, то это подсказывает нам сама природа. Что бы мы делали и куда бы мы шли, если бы не слушали ее?
Термиты находятся в таком же положении. Не будем забывать, что они опережают нас на несколько миллионов лет. Они обладают несравнимо более древним прошлым и несравнимо более богатым опытом. С их точки зрения, во времени мы – «последыши», почти что дети младшего возраста. Станем ли мы утверждать, что они менее умны, чем мы? Мы не вправе полагать так только потому, что у них нет локомотивов, трансатлантических пароходов, броненосцев, пушек, автомобилей, аэропланов, библиотек и электрического освещения. Их интеллектуальные усилия, подобно интеллектуальным усилиям восточных мудрецов, просто приняли другое направление. Если они не пошли, как мы, в сторону механического прогресса и использования сил природы, то лишь потому, что им это было не нужно, потому что, наделенные громадной мускульной силой, в двести-триста раз превосходящей нашу, они не видели никакой пользы во вспомогательных средствах и не понимали, как эти средства могли бы ее увеличить. К тому же органы чувств, о существовании и возможностях которых мы едва ли догадываемся, несомненно избавили их от массы приспособлений, без которых мы больше не можем обходиться. В сущности, все наши изобретения порождены необходимостью помочь нашей слабости и облегчить наши немощи. В мире, где все чувствовали бы себя хорошо и где никогда бы не было больных, мы не нашли бы и следа науки, опередившей у нас большинство остальных, – я имею в виду медицину и хирургию.
Далее, является ли человеческий разум единственным каналом, через который могут проходить, и единственным местом, в котором могут обнаруживать себя духовные и психические силы вселенной? Неужели самые великие, глубокие, необъяснимые и наименее материальные из этих сил проявляются в нас посредством разума, который мы считаем венцом творения на нашей планете и, возможно, во всех иных мирах? Не чуждо ли и не враждебно ли нашему разуму все, что есть самого важного в нашей жизни, сами ее основы? И не является ли этот разум ничем иным, как названием, данным нами одной из духовных сил, которую мы хуже всего понимаем?
