Потом судьба разделила их, пути их разошлись, хотя Булгаков продолжал внимательно следить за событиями, связанными с судьбой Бориса Пильняка. Совсем недавно какое-то странное предчувствие кольнуло в сердце Булгакова: в „Правде“ В. Кирпотин, не раз ругавший и Булгакова, вспомнил, что тему „Повести непогашенной луны“ Пильняку подсказал Александр Воронский, а ведь всем к тому времени было известно, что знаменитый критик и редактор уже арестован как троцкист, и эта критическая статья многими воспринималась как донос. И после этого как по команде и другие критики словно проснулись, возобновив свою планомерную травлю. А ведь Пильняк — певец Великого Октября, социалистической ломки в России. Он хорошо начинал. Честно, прямо, правдиво писал, что он признает революцию, но он против тех, кто пишет о революции и ее достижениях „в тоне неприятного бахвальства и самохвальства“; он открыто говорил, что он не коммунист, не будет писать по коммунистически, но вместе с тем признавал, что коммунистическая власть в России определена ее историческими судьбами, что он с коммунистами, потому что коммунисты с Россией… Признавался, что он должен быть абсолютно объективен, „не лить ни на чью мельницу, никого не морочить“. И действительно „Повесть непогашенной луны“ и „Красное дерево“ — честные и правдивые вещи, но беда в том, что потом, когда поднялся критический визг на страницах чуть ли не всех советских газет, он перепугался, начал оправдываться, много каялся, признавался в своих ошибках, клялся исправиться и написать нужную народу вещь.
Написал роман „Волга впадает в Каспийское море“, книгу очерков „Таджикистан — седьмая советская“, а год тому назад вышел его новый роман „Созревание плодов“… Казалось бы, сделал все, чтобы доказать, что он „исправился“, показал успехи социалистического строительства и непременную перековку человеческого материала под влиянием новой идеологии. Пильняк был в Японии, Америке. Говорят, что его книгу „О'кей, американский роман“ с похвалой читали Сталин, Молотов и другие члены политбюро. В чем же он провинился перед советской властью? Вспомнили его фразу, ставшую крылатой: „Приказами литературу не создашь“? А как злободневно звучат его слова: „Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает — ложь всюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все; и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? — массовый психоз, болезнь, слепота?“ Не он, конечно, высказал эту „крамольную“ мысль, но все эти высказывания били не в бровь, как говорится, а глаз всем этим киршонам, авербахам, вишневским… И вот арестованы Пильняк и Авербах, Киршон, крайние в противоборствующих лагерях. Почему же арестован Пильняк? Этот вопрос не давал покоя Булгакову. Ведь ничто не предвещало его ареста. В своих ошибках он искренне покаялся, в его духовной чистоте никто не сомневался. За что? Авербах за то, что был родственником Ягоды; Павел Васильев за то, что назвал Бухарина „человеком величайшего благородства и совестью крестьянской России“. В чем же провинился Пильняк?
Сергей Ермолинский, друживший со многими писателями из разных „лагерей“ рассказывал, что 12 октября, в день рождения Бориса Андреевича, никто из приглашенных не пришел. Зашли „на минуту“, по соседски Погодин и Пастернак, поздравили и ушли. А накануне дня ареста Пильняк побывал в Москве, накупил вина, водки, фруктов, конфет, с женой и няней обсуждали праздничное меню: завтра исполняется три года младшему сыну, пригласили на его день рождения всех детей в округе. Утром следующего дня весело отпраздновали.
А вечером пришел знакомый работник посольства и сказал: „Николай Иванович просит вас к себе. У него к вам какой-то вопрос. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернетесь“. Жена вышла в другую комнату, собрала какие-то вещички и протянула узелок Борису Андреевичу. Но посланник Ежова и Борис Пильняк рассердились на нее, недовольно замахали на нее… Верил ли Пильняк в тот миг, что действительно вернется в семью или подыгрывал этому негодяю, кто ломал эту комедию… Ермолинский не мог ответить на этот вопрос… А соседи по даче в Переделкине замкнулись, даже Пастернак.
Жалко Пильняка, но может все образуется, выяснят что-то и отпустят? А вот арест Добраницкого вызвал панику в душе Булгакова… Добраницкий часто бывал в доме Булгаковых, подолгу беседовал, пытаясь понять причины неблагополучного положения столь одаренного человека… Познакомились случайно, на приеме у кого-то из близких друзей, а потом как-то незаметно вошел в душу, покорил тем, что признал вину партийных верхов в травле Булгакова, обругал Авербаха, Киршона, Литовского, Афиногенова, пообещал сделать все для того, чтобы вернуть пьесы Булгакова в театры. Все время намекал, что он говорит не только от своего имени, но и… Кто за ним стоял, он так и не назвал, да Булгаков и не спрашивал, обещал достать любые книги, нужные для работы… Так и вошел в жизнь… Умен, сметлив… Конечно, Булгаков понял, что и Добраницкий склоняет его к тому, чтобы он написал если и не агитационную, то хоть оборонную пьесу. Это не Владимир Владимирович Дмитриев, который, не успев войти, можно сказать, с порога, сразу бухнул: „— Пишите агитационную пьесу. Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо“. Нет, Добраницкий избрал совсем иную тактику. Он начал с того, что прочитал все пьесы Булгакова, вскоре убежденно заявил:
— Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова». Потом еще не раз бывал в доме, приносил книги о гражданской войне, расспрашивал Михаила Афанасьевича о его убеждениях. Можно ли было довериться мало знакомому человеку в столь тяжелое время? Ясно было, что Добраницкий был подослан, чтобы агитировать Булгакова. Но кто стоял за ним? Кто он сам? Эти вопросы так и остались неотвеченными. И вот Добраницкий арестован… А между тем ходили слухи, что его хотели назначить директором МХАТа… Сколько загадок не удается разгадать…
А дни мелькали за днями, полные хлопот и ожиданий. Каждый день возникало что-то новое. По-прежнему бывали гости, слушали, главы «Театрального романа», романа о Христе, задумывались о только что услышанном, высказывали свои замечания, пожелания, свое восхищение. Играли в шахматы, в карты, подолгу засиживались за праздничным столом, отдавая дань с любовью приготовленным Еленой Сергеевной яствам. Конечно, в эти дни ей помогали домработница и воспитательница Сережи, но, естественно, все готовилось под ее руководством.
Бывали и в гостях… Ольга и Федор Калужские получили новую квартиру, пригласили на новоселье. Как же не пойти? Но лучше бы не ходить: Ольга подарила Михаилу Афанасьевичу книгу о МХАТе, составленную Марковым и переведенную на французский для Парижа, Булгаков тут же стал листать ее, книга прекрасно издана, на хорошей бумаге, но ни одного слова о «Турбиных». Да и в итоговых статьях, интервью никто из мхатчиков не обмолвился ни единым словом о спектакле, который многих из них сделал знаменитыми. А ведь спектакль идет до сих пор, и со всегдашним успехом. Как же тут не расстроиться…
А ведь совсем недавно Елена Сергеевна была на спектакле, Хмелев был болен, но и без него спектакль прошел прекрасно. «„Дни Турбиных“ живут, — рассказывала Елена Сергеевна после спектакля, — принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных сценах, полнейшая тишина, напряженность внимания — в гимназии, в приносе Николки. Слышала, как Боярский в антракте спрашивал у Феди: „Что это — всегда так принимают спектакль или только сегодня?“ После конца — восемь занавесов. Для рядового спектакля — это много».
А может и хорошо, что не упоминают? Быть на виду в такое время опасно…
А сколько нелепых телефонных звонков приходилось терпеть…
Позвонил как-то Виленкин и сказал, что театральный отдел Комитета искусств запрашивает экземпляр «Бега». Потом с этой же просьбой обратилась Ольга Бокшанская. Но самое поразительное — с этой же просьбой позвонил Смирнов. «Для кого? Кто спрашивает?» спросил Булгаков Елену Сергеевну. «— Говорит, что по телефон сказать не может», — ответила Елена Сергеевна. Решили переписывать «Бег». Несколько дней Булгаков диктовал Елене Сергеевне, сильно сокращая. А когда все было закончено, снабдили всех желающих экземпляром, захотели, узнать, кто заинтересовался пьесой, но попытка узнать «для кого, кто спрашивает?» так и не увенчалась успехом. Опять работа впустую?
— Я работаю на холостом ходу… Я похож на завод, который делает зажигалки… — сказал Булгаков после разговора со Смирновым, взявшим экземпляр «Бега».
Много времени отнимала работа в Большом театре. Сначала Булгаков радовался каждой встрече с новыми людьми, с композиторами, либреттистами, дирижерами, артистами. Но вскоре заметил, что среди либреттистов мало талантливых, приходилось не только читать и давать отзывы, но и зачастую и переписывать либретто. Так было с «Поднятой целиной», премьера которой прошла совсем недавно, и Булгаков прекрасно помнил, сколько ему пришлось работать над текстом, выверяя каждое слово. Особенно раздражала его работа с Соловьевым-Седым, талантливым композитором, но никудышным либреттистом. Наконец Соловьев-Седой понял свое бессилие и предложил Булгакову быть соавтором, но Булгаков решительно отказался, сославшись на нездоровье. С таким же предложением обратился к Булгакову и Потоцкий, написавший либретто о Степане Разине. Текст либретто был настолько дурно написан, что Булгаков отказался принимать участие в этой работе. Расстроенный Потоцкий предложил Булгакову стать соавтором, но Михаил Афанасьевич решительно отказался. «Неприятный вечер», — записала Елена Сергеевна в дневнике после этих переговоров.
